— А что случилось, Юрко? — поинтересовался Коцюбинский, пристально всматриваясь в задорное лицо сына.
— Крамола, татко, крамола! И где? На стенах актового зала!
— Прокламация? — с тревогой и радостью в голосе спросил писатель. — Что, опять «долой царя»?
— Нет, только несколько строк — «Буря! Скоро грянет буря!»
А Виталий, чуть волнуясь, с горячностью продекламировал:
— «Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем; то кричит пророк победы: — Пусть сильнее грянет буря!..»
— Вот и все! — поправив форменную рубаху и чуть передвинув вверх лакированный гимназический ремень, сказал Юрий. — О царе ни слова. А переполоху!
Скрипнула дверь, и на веранде с мензуркой в руках появилась Оксана. Широкоплечая, плотная, в коричневой юбке и кофточке из теплой шотландки, с вьющимися каштановыми волосами, она, чем-то озабоченная, казалась старше своих тринадцати лет. Тепло улыбнувшись отцу, Оксана заставила его выпить лекарство. Тряхнув локонами, ушла в дом.
Из раскрытых окон вдруг полились нежные звуки рояля. Оксана, приготовив уроки, села за инструмент, тот самый, клавишей которого не раз касались пальцы талантливого музыканта, друга писателя, Николая Витальевича Лысенко. Какой-то мягкой певучестью и лирической теплотой веяло от задушевных звуков романса Шопена. Юному Виталию казалось, что вместе с мелодией песни звучат в вечернем воздухе и ее слова: «Если б я солнышком на небе сияла...»
— Потрясли сегодня старшеклассников, — возобновил Юрий прерванный разговор, — и с особым пристрастием Семена Туровского, Ивана Варлыгу, Николая Григоренко.
— Их таскали к Еленевскому и к Зимину, — подтвердил Виталий. — Директор и инспектор — эта пара вороных — поработали сегодня на славу!
— Что ж, — задумчиво улыбнулся Михаил Михайлович, — наша молодежь видит знамение времени не в «Ключах счастья», Вербицкой, не в «Санине» Арцыбашева, а в «Буревестнике». Расчудесно!
Это было в 1911 году, когда писатели-декаденты и писатели-ренегаты, рисуя бесцельность и гибельность всякой борьбы, продолжали звать молодежь от служения «сомнительным богам идей» к служению «осязаемому божеству чувственной любви».
За своего первенца Михаил Михайлович был спокоен. Его не пугала мысль о том, что дети, пренебрегши родительским воспитанием, вырастут эгоистами, себялюбцами, для которых собственное благополучие может стать дороже гражданского долга. И он, и мать Юрия — Вера Иустиновна, оба занятые большим общественным делом, внимательно следили за развитием детей, пристально изучали и их наклонности, и их друзей. Родители радовались тому, что с первого класса гимназии Юрий искал товарищей не среди избалованных сынков черниговской знати. Он тянулся к серьезным, вдумчивым мальчикам.
Юрий и его ближайший друг Виталий недолго увлекались Жюлем Верном и Вальтером Скоттом. Отдав юношескую дань этим авторам, они рано стали интересоваться книгами о восстаниях Спартака, Гарибальди, Емельяна Пугачева. В тринадцать лет они прочли почти всего Пушкина, Шевченко, Гоголя, Тургенева.
Как и вся передовая молодежь того времени, Юрий и Виталий почитали писателя-бунтаря Максима Горького. Оба хранили широко распространенный литографический снимок автора «Буревестника» — аскетически худого, с волевым блеском умных глаз, с низко падающими длинными волосами, в гладкой косоворотке, подпоясанной витым шнурком.
И Юрий, и его друзья радовались вместе с Оксаной, когда она получила с острова Капри фотокарточку писателя с автографом. В какой-то степени отцовское дарование перешло к дочери. Оксана сама начала писать рассказы, стихи. Автор «Буревестника», ознакомившись с творчеством старшей дочери Коцюбинского, прислал ей на память одну из своих книг, а также дорогой подарок — ожерелье из дымчатых, темно-сиреневых аметистов.
— Таскали к начальству и нас — подростков, — сорвав золотисто-багровый листок дикого винограда, продолжал Юрий. — Меня, Виталия и наших друзей. Учинили допрос похлеще, чем по делу Добычина...
— Что ж им нужно было от вас, юнцов? — с негодованием в голосе спросил Михаил Михайлович.
— Зинин стучал кулаком по столу: «Знаем, откуда ползет зараза, этот дух «Буревестника»!» Забыл, дьявол, как Добычин накрыл его шинелью в раздевалке...
— Сегодня этот педель, Зинин, все тюфяки вспорет в интернате, — возбужденно сказал Виталий.
— Вот, дети мои, — промолвил Коцюбинский. — На долю нашего поколения выпали очень серьезные испытания. Но вас ждут еще более значительные события.
Наступает время решающих бурь и великих потрясений...
Юрий и Виталий, усевшись на ступеньки крылечка, тесно прильнули друг к другу. Это была не первая задушевная, от сердца к сердцу, беседа, которую вел писатель со старшим сыном и его другом. Затишье, наступившее после бурного 1905 года, было непрочным, предгрозовым. Михаил Михайлович с тревогой думал об испытаниях, ожидавших молодежь.
Борьба за дело народа, которая не угасала ни на миг, ждала борцов и вожаков, и их на смену «павшим, в борьбе уставшим» должно было выдвинуть юное, подрастающее поколение.
Обостренное чутье художника среди множества людей находит единицы — наиболее интересные и яркие натуры... Писатель — знаток душ — видит невидимое... Сквозь морщины старика распознает нежное личико ребенка, розовые щеки юноши, мужественное лицо зрелого человека — все то, что предшествовало густым старческим складкам. И наоборот, мысленно дорисовывает будущее ребенка.
Своенравный мальчик, явившийся в Чернигов из глухого села, заинтересовал Михаила Михайловича многими качествами: пытливым умом, мягкой улыбкой, пристрастием к чтению, настойчивостью, чувством собственного достоинства и при всем этом еще задиристым нравом. Не предугадывал ли Коцюбинский, наблюдая за Виталием, насыщенный драматизмом его героический жизненный путь? Нередко же бывает так: чем ярче судьба даровитых людей, тем сильнее она обрушивается на них своей драматичностью.
Еще свежи были в памяти людей грозные события 1905 года. Вспышки народного гнева — эти зарницы грядущей грозы — возникали и в самых глухих уголках царской России. Герои Коцюбинского, теперь уже не на страницах «Фата-Моргана», а на суровой арене жизни, вооружившись косами, вилами и топорами, двинулись на штурм дворянских гнезд.
Дети из таких семей, как семья Коцюбинских, росли в атмосфере революционной романтики. Из разговоров старших, из рассказов сверстников юноши узнавали многое. Приезжавшие на каникулы молодые большевики, студенты-питерцы, рассказывали о той борьбе, которую вел рабочий класс России.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});