Читать интересную книгу Рулетка еврейского квартала - Алла Дымовская

Нимало не заботясь о том, что ее могут услышать соседи и вообще весь двор, бабушка забилась в истерике. На «гоев» ей было наплевать, а «аиды», проживающие в доме, непременно одобрили бы, на бабушкин взгляд, ее поведение.

Соня и Гриша, будто пораженные внезапным столбняком, стояли перед орущей до появления пены бабушкой, а та поносила на все лады Соню и ничего не понимающего Гришу, и выкрики ее делались все более оскорбительными.

– Ах ты, дрянь такая! Мерзавка! Ахунэ! – кричала бабушка, а Соня уже знала, что слово «ахунэ» означает на идише проститутку. А потом на Гришу: – Пошел отсюда! Пошел отсюда! Грязный байстрюк! Пошел прочь!

Бабушка замахнулась на Гришу кошелкой с бидоном, и парень растеряно отступил назад. Тут Соня, чуть не плача от обиды и несправедливости, попыталась как-то успокоить разбушевавшуюся фурию:

– Но, бабушка! Мы же просто гуляли!

– Я тебе больше не бабушка! Шалава! Гуляла она! В подворотне сдохнешь! – зашлась в крике старая карга.

И тут произошло страшное и непоправимое. Бабушка подняла толстую, дряблую, дебелую руку и потной ладонью с размаху ударила Соню по лицу. До этого дня Соню никто и никогда не трогал даже пальцем, и девушка на миг остолбенела, не зная, что ей делать и как понимать произошедшее.

Это и был тот самый переломный момент, который и предрешил всю дальнейшую Сонину жизнь. Перед ней лежали два пути. Она могла послать свою ненавистную бабулю подальше и пойти на скандал, высказать все, что она думает о бабушке, о ее евреях и родственниках, и определить себя, так сказать, на русскую сторону баррикад. И добиться того, чтобы старая стерва ее убоялась, поставила на внучке крест и отстала бы навсегда. И Соня могла пойти по другой дорожке, согласиться со своей виной и признать справедливость бабушкиных истерических воплей, снести оплеуху и тем самым оказаться в пожизненном еврейском рабстве у лицемерной и злобной ханжи. В тот миг все было в Сониной власти. И она избрала второй путь. От внезапного страха жестокой борьбы, возможно, и от неопытности, но Соня сдалась. И, низко опустив от стыда голову, позволила бабушке утащить себя за руку домой. Гриша тоже ушел, ни слова не сказав на прощание. И более уже никогда к Соне в школе не приближался. И никто не приближался. Видимо, история стала всеобщим достоянием.

А дома бабушка продолжила исполнение своих бешеных арий. Родители, дедушка и дядя Кадик слушали ее не перебивая – и что Соня отбилась от рук, и что она позорит семью, и что, если не взять ее в ежовые рукавицы, непременно принесет в подоле, и что если отец с матерью не в состоянии как следует смотреть за дочерью, то она, бабушка, примет эту нелегкую обязанность на себя. Все молчали, молчала и Соня. И бабушка порешила, что забирает внучку на следующий учебный год в Москву, подальше от всяких разных и так далее… Никто с ней не спорил, никто даже не осмелился возразить. И Соне оставалось только принять свою новую участь.

Москва. Улица Бориса Галушкина. Пятый этаж. 12 февраля 1999 года. 19:30 по московскому времени.

Соня с усилием отделила себя от тягостных воспоминаний. Снова стала смотреть в окно на укутанный грязным снегом двор. Она ждала знакомого поворота ключа в замке входной двери, и ждала со свинцовой безнадежностью каторжника, приговоренного к своим цепям без суда. Жизнь как бесконечное наказание, завтра, похожее на вчера, ненужное и тошнотворное, одинаковое даже в обязательной разнообразности повторения. Боже, да что же я тебе сделала! Старалась не грешить и соблюдала твои законы, исполняла все, что требовалось и зависело от меня самой. Так почему, почему же? Ты скажешь, что я сама виновата, и ты будешь прав. Надо было в тот роковой день и час постоять за себя и не позволить калечить собственную судьбу. Остаться в Одессе с папой и мамой и объяснить, что ни на ком из них нет вины. И выйти замуж за Гришу Хмурое Утро. Говорят, он давно бросил свою вольную борьбу, отслужил в армии, поступил на юридический. А потом надел форму офицера таможенной службы. И теперь у него собственная фирма по «растаможке» иномарок. Жена и сын, которые каждое лето отдыхают за границей и никогда не едят «синих» кур. Вот так… Но дай, господи, и мне второй шанс, иначе твоей Соне никогда не вырваться, помоги и подсоби, упокой в своей руке или протяни хотя бы мизинец! Нет больше сил жить в этом проклятом еврейском мире, принадлежать к детям Сиона и чувствовать невозможность с ними сосуществовать. Вариться с этом котле бесконечной еврейской свары, с временным перемирием на чьих-нибудь похоронах. Я здесь чужая, и я все здесь ненавижу до желания смерти. Ненавижу эти манерные пересуды, чванливость и запуганность, разбавленную исподтишка проглядывающей наглостью. Ведь отдельного еврея в природе не бывает – он или растворен в массе, или вне ее, как вождь, либо как враг. Но евреи кроют последними словами и вождей, и врагов равно одинаково.

Соня задохнулась и открыла настежь окно. По лицу ее текли слезы. Бог ее не слышал, и никакого выхода видно не было. А в замке тем временем заскрежетал ключ. И Соня подумала, что если еще хотя бы один раз прозвучит мерзопакостный вопрос, чем мамочка будет кормить папочку, то она немедленно сойдет с ума. Только не оборачиваться. Соня поднялась на подоконник. Еще секунда – и дверь откроется. Но Соня решила не дожидаться этой секунды. В последний момент она вдруг вспомнила, что теперь непременно попадет на веки вечные в ад. Но это ее не взволновало. Она была согласна и на ад, только бы подальше отсюда. Все равно, хуже не станет. И Богу она, наверное, не нужна. Ни еврейскому, ни христианскому, никакому. И Соня шагнула с подоконника в пустоту. Осталась наедине с ощущением полета, а потом случился удар, и в глаза ей нахлынул яркий свет.

Одесса. 1 мая 1984 года. Газон перед зданием Оперного театра. Время до полудня.

Случился удар, и в глаза Соне нахлынул яркий свет.

– Девочка, ты не ушиблась? – прозвучал над ней приятный старческий голос. И Соня решила, что обманулась и попала в рай к ангелам.

Ей даже не было особенно больно. Только ныли ушибленные коленки, отчего-то голые. А в раю на первый взгляд показалось очень ничего себе. Вокруг зелень, солнце и милый старичок с седыми, редкими усиками, в белом костюме, как и положено принимающей ангельской стороне. Вот только непонятно, зачем ангелу в руке журнал «Здоровье»? Или в раю тоже с самочувствием бывает не все в порядке? Тоже ведь люди, вернее, тоже ведь живые существа.

– Вставай, деточка, вставай, нехорошо сидеть на земле. Можно косточки застудить, – все так же ласково говорил седой ангел, протягивая Соне тонкую, ухоженную, в старческих крапинках руку.

Соня оперлась на ладонь ангела и поднялась с земли. А в раю, оказывается, тоже есть сила притяжения! Впрочем, Богу виднее, как должно выглядеть его хозяйство. Вокруг Соня уловила пестрое, праздничное движение, играла музыка – военный марш «Прощание славянки». Странно, рай и вдруг «Прощание»!

– Деточка, ты из какой школы? – неожиданно спросил ангел.

– Что? – не поняла его Соня и несказанно удивилась. Какая еще там школа может быть в раю? Впрочем, не все ли равно, раз Бог ее простил и даже приставил к ней заботливого ангела.

– Учительница твоя где? Демонстрация уже кончилась. Детишки по домам расходятся, – пояснил приятный старичок.

И Соня огляделась и увидела перед собой здание Оперного театра, гордость Одессы, и море вдалеке, и корабли на рейде, и поняла, что ни в каком она не в раю. А в родной своей Одессе, и что этого не может быть никогда. Потому что Соня Фонштейн минуту назад умерла и лежит теперь на снежном погосте во дворе собственного дома с раздробленными костями и переломанным позвоночником.

– Деточка, ты не заболела? – опять участливо спросил старичок-не-ангел и взял Соню за локоть. – Может, позвать кого? Где ты живешь?

Соня посмотрела на старичка, вполне живого, почувствовала прикосновение его теплых хрупких пальцев и подумала, что мертвой она быть никак не может. Не получается. И тут увидела себя. Сверху вниз. Увидела синюю старомодную юбку «годе», нарядные белые туфли с пуговками, югославские, бывшие в ходу лет пятнадцать назад, и, кажется, что-то начала понимать.

– Простите, пожалуйста, – обратилась она к старичку не своим полудетским звонким голосом, – вы не могли бы дать мне на секундочку посмотреть ваш журнал?

– Таки мог бы, – совершенно по-одесски ответил старичок и протянул Соне свернутое в трубочку периодическое издание.

Соня развернула обложку «Здоровья» и прочитала дату «апрель, 1984 год».

– С запозданием приносят, – пожаловался ей старичок. – А там новая статья за радикулит.

– Спасибо вам. И с праздником. А я пойду. Меня одноклассники ждут, – торопливо распрощалась с вежливым старичком Соня, отряхнула с туфель и юбки приставшую землю с газона и пошла, побежала прочь.

Через пару десятков метров Соня, однако, перешла на шаг. Во-первых, в толпе бежать было неудобно, а во-вторых, недавний шок отпустил ее и позволил думать. Значит, если она не умерла и не сошла с ума, то вот таким выглядит ее второй шанс. Что же, она просила у Бога помощи и получила ее. Соня на всякий случай проверила. Если она не спит под наркозом на операционном столе в Склифосовского, то ощущение должно соответствовать реальности. Разбитые коленки саднило, но Соня нарочно споткнулась и упала еще раз, теперь уже на асфальт, получилось больно. Потом пристально посмотрела на солнечный, яркий диск и немедленно ослепла от резей в глазах, тут же потекли слезы. Нет, солнце явно натуральное, и сочащаяся из коленок кровь тоже не подделка. Остановилась у бакалейной витрины, оглядела себя с ног до головы. Да, пятнадцатилетняя девчонка в белой блузке с комсомольским значком и знакомой из детства синей юбке, в капроновых чулочках со швом. А на руке японские контрабандные часики – подарок отца на прошлый день рождения. Надо же, и коса на месте, аккуратно уложенная на затылке!