Читать интересную книгу Обязательственное право - Фридрих Карл фон Савиньи

В 1791 г. Ф. Савиньи потерял отца, а в следующем году мать, и заботы о нем принял на себя, как опекун, старый друг его отца, асессор имперского каммергерихта в Вецларе Нейрат.

Когда Савиньи достигнул 15 лет, то Нейрат, считавшийся одним из знатоков публичного права, сам прочел ему и своему сыну курс, обнимавший право положительное и отвлеченное, а именно естественное, международное, римское, государственное. Все это нужно было изучать по огромным тетрадям, по господствовавшему тогда аксиомо-математическому методу, в форме вопросов и ответов.

Едва имея 16 лет, Савиньи вступил в университет в Марбурге, где летом 1795 г. слушал курс пандект Эркслебена, а зимой такой же курс Вейса. Хотя последний и не приобрел громкой славы в юридической литературе, но имя его навсегда останется памятным, так как он сумел возбудить в Савиньи любовь к римскому праву и дал ему мысль к великому его творению – «Истории римского права в средние века». В Марбурге Савиньи слушал еще курс гражданского германского права Бауэра и гражданского судопроизводства Эркслебена и Роберта. В следующем году он отправился в Гёттинген, где, впрочем, ограничился только посещением курсов Шпиттлера, так как феодальное право Рунда наводило на него скуку, а курс государственного германского права Пюттера показался ему смешным. После многих путешествий по Германии Савиньи возвратился в Марбург, где 31 октября 1800 г. получил степень доктора права. Диссертация его была написана на тему «De concursu delictorum formali», и лекциями по уголовному праву в зимний семестр 1800 года начал Савиньи свою блестящую профессорскую деятельность, продолжавшуюся почти без перерыва до 1842 года. Но уголовным правом он занимался только один год и затем обратился к римскому, которое и преподавал в Марбурге до конца 1804 г. Относительно способностей Савиньи к преподаванию за это время мы имеем свидетельство одного из его учеников Якова Гримма. «Я не знаю, – пишет последний, – преподавания, которое бы меня очаровывало более чтений Савиньи. Мне кажется, что слушателей его в особенности привлекали и пленяли свобода и живость слова, сопровождаемые замечательным спокойствием и достоинством. Ораторские таланты ослепляют на время, но не привязывают. Савиньи редко справлялся со своими заметками и говорил много; но его слово было всегда понятно, убеждение всегда искренно, – и в то же время некоторый род сдержанности и умеренности в языке производили такое впечатление, которое не в состоянии произвести самое увлекательное красноречие; все в нем споспешествовало действию, производимому его словом». Чтобы понять чувство, руководившее Савиньи в его призвании, и направление, которое он старался дать профессуре, всего лучше обратиться к его собственным словам. «Для своих слушателей, – писал он, – профессор должен быть живой наукой. Свои познания, приобретаемые медленно и с большими усилиями, он должен передавать так живо, как будто знание раскрывалось ему внезапно. Заставляя слушателей присутствовать как бы при самом зарождении мыслей, он пробуждает в них творческую силу. Тогда они приобретают не только познания, а участвуют еще в научном труде, который совершается на их глазах. Наблюдая себе подобных, мы часто видим, что некоторые факты или идеи приводят нас к убеждению, не производя, однако, прочного впечатления. Иногда же, напротив, дух овладевает этими самыми идеями и усваивает их вполне. Счастливые результаты, зависящие то от благоприятного настроения читателя, то от талантливого писателя, всегда будут иметь место при хорошем устном преподавании. Влияние устного преподавания чувствуется во всякое время; но насколько живее оно действует при начале нашей научной карьеры, когда юношеская восприимчивость усиливается сочувственным возбуждением многочисленной аудитории! Вот что говорит за университеты и за их необходимость. К ним можно применить то, что великий писатель (Heine) сказал по другому случаю: «Читать – это злоупотреблять языком; уединенное чтение только вполовину заменяет разговор; только своей личностью человек действует на человека; юность действует на юность и сообщает ей самые сильные и чистые стремления. Вот что сохраняет в мире жизнь и физическую и моральную!»[8]

Эти мысли, чувства и направление Савиньи не изменил во всю свою жизнь, как мы увидим ниже, и как об этом свидетельствует Лабуле, слушавший Савиньи в 30-х годах. Он говорит: «Что особенно меня поразило в лекциях Савиньи, это – живость и теплота в курсе, который он повторял двадцать пятый раз. Его лекции представляют каждый год новый интерес, так как каждый год в них можно найти результаты новых занятий, недавние открытия и последнее состояние науки. Савиньи самым живым образом относится к интересу, возбуждаемому им в многочисленной аудитории, и последний заставляет его посвящать лекциям время, которое он всецело должен был бы отдать другим занятиям. Его богатая и ясная речь так хорошо освещает самые темные отделы, что его слушатели догадываются о трудности их уже позднее, когда самим приходится искать разрешений, впоследствии от них ускользнувших. Его метода особенно замечательна, когда случай приводит его, по доводу контроверз, излагать новые учения: тогда его слово еще проще и серьезнее, выражает глубокое убеждение, смешанное с величайшей скромностью, и резко разнится от приемов тех профессоров, которые для склонения аудитории в пользу своих взглядов прибегают ко всем искусственным уловкам адвоката, точно дело идет о какой-нибудь тяжбе, и превращают научный вопрос в вопрос личностей и самолюбия»[9].

Для полного уяснения последующей деятельности Савиньи и его значения необходимо сказать несколько слов о состоянии науки и преподавании права во время, предшествовавшее его появлению.

После эпохи возрождения, в XVII столетии, в науке получили господство два направления: одно возникло в Германии, другое – в Голландии. В Германии Томазий, ставший из философа юристом, задумал осуществить в правоведении ту же реформу, какую Декарт совершил в других областях человеческого знания. Порешивши с идеями своего времени, Томазий устранил все, чтобы дать науке чисто философское основание и тем зараз избавить ее от влияния и истории, и теологии. Изгнанный из Лейпцига, он перешел в Галль, где и открыл свои лекции по естественному праву, более столетия господствовавшему в Германии. В Голландии же утвердились предания французской школы, но преимущественно с литературным оттенком. Представители голландской школы отличались изыскан ным вкусом, чистотой латинского языка, глубоким знанием классической древности, но были скорее филологи, чем юристы. Читая их сочинения, можно подумать, что главная сущность римского права, занимавшего их исключительно, состояла в объяснении Плавта, Горация или Цицерона. Корифеями этой литературной школы были Ноот, Бинкерсхок, Шултинг, Отто, Рейске, самым же первым – Гейнекций, изложивший «Пандекты по математическому методу в аксиомах». Труд Гейнекция получил громадное значение и на него было написано множество комментариев и объяснений.

Но ученость голландской школы, называвшейся школой «изящной юриспруденции», имела характер безжизненного клада, которым мог довольствоваться и блистать только его обладатель. О необходимом историко-критическом направлении здесь не было и речи. В теории и практике господствовал так называемый Usus modernus Pandectarum, т. е. то же самое, что в Германии разумеется теперь под действующим римским правом; но вместо точного и наглядного выяснения и отделения юстиниановского права от действовавшего тогда римского, Usus modernus совмещал в себе целый хаос положений, заимствованных из римского, канонического, древнегерманского прав и новых местных и имперских законов. Таким образом, ни одно правовое понятие не проявлялось в своем первоначальном виде и оставалось совершенно неизвестным, почему и как оно видоизменилось или видоизменило другие. Наконец, на все это набрасывалась схема, заимствованная из естественного права. Весьма остроумный практик Иоганн Шлоссер говорит про это время (1790) следующее: «Юристы совместили в своих головах римские, канонические и статуарные законы, разные Responsa, Consilia, мнения, тезисы и применяют их ко всем случаям, подходят ли они к ним или нет».

Гуго, первый вместе с Мозером сознавший всю несостоятельность подобного порядка вещей, писал в 1789 г.: «Исторические исследования в государственном праве, более либеральные взгляды в естественном, гуманность в уголовных наказаниях и, возможно, мягкие начала в международных сношениях бесспорно и в последующие времена будут считаться заслугами XVIII в.; но, – спрашивает он, – истинное правоведение, тот отдел, где историки, философы и государственные люди значат столько же, сколько и юристы, тот отдел, которым занимается большая часть последних – гражданское право – подвинулось ли в продолжение 50 лет настолько, насколько потомство вправе от нас требовать, соображая наши вспомогательные средства?»[10]