В сенях раздался шум, стук, послышался веселый голос Шпаковского.
Отец нахмурился, легонько оттолкнул сына.
Учитель вошел в комнату и еще с порога принялся радоваться:
- Молодец ты, Иван Иванович, ей-богу, молодец!
Он даже руки потирал, до того был доволен.
- Ты про что? - спросил Иван Шумов.
- Да все про то же! Теперь Григорию дорога прямая!
Отец угрюмо отвернулся к окну.
Понятно, почему так радовался Шпаковский: вся затея с реальным училищем была делом его рук - для того он, видно, и в город поехал.
...В то памятное утро, когда отец водил Гришу определять в городское училище, вернулись они оба ни с чем. Заведующий училищем, грузный седоусый человек, похожий на старого рабочего, сказал Шумовым с каким-то даже удовольствием:
- Опоздали. Все места заняты.
У Ивана Шумова опустились руки:
- Как же так! Еще только август месяц...
- Да, август месяц. Ну, а прошений знаете, сударь, сколько поступило? Еще с весны! Ого! Мастеровой народ сынов своих надумал учить, вот оно что. С прошлого года это началось. Никогда еще такого наплыва не было. А в гимназии, в реальном - пожалуйста: свободные вакансии.
- Куда нам в гимназию!
Заведующий развел руками:
- Ничего не могу сделать.
Всю обратную дорогу отец молчал, смотрел себе под ноги, в каменную городскую землю. А у железнодорожного переезда налетел на них запыхавшийся Шпаковский. Полы его замечательной накидки развевались. Он схватил Ивана Шумова за локоть:
- Иваныч, тебя-то я и ищу! Удача какая! Встретил я таки своего друга, помнишь - рассказывал тебе о нем.
- Какого еще друга?
- Здрасте! Я ж сколько раз толковал...
- Не до него мне сейчас! Гришку в училище не взяли.
- В городское?
- Ну, а в какое ж еще?
- В реальное отдадим!
И Шпаковский, торопясь, с опаской поглядывая на красное, сердитое, упрямое лицо Ивана Шумова, рассказал: друг его, еще по школьной скамье ("светлая голова, благороднейший человек"), замолвил где надо словечко Григория согласны принять в приготовительный класс, хотя занятия уже и начались.
- В изъятие из правил! - воскликнул учитель, подняв кверху длинный палец. - Поскольку есть вакансии!
- Реальное не для нас! - с сердцем сказал Иван Иванович. - Баламутишь ты все... У тебя будто ветер на чердаке гуляет, ну нет в тебе обстоятельности! А нашему брату надо на земле стоять как можно крепче.
- Не стоять надо, а идти! Идти по земле - вперед!
И отец со Шпаковским поругались.
Учитель кричал Ивану Ивановичу: "Тяжкодум!" А отец гудел в ответ: "Ветряк!"
Они ссорились еще целых два дня: в горнице у Ненилы Петровны, на улице, в городском саду. Гриша уныло ходил следом за ними по городу, тянул отца за рукав:
- Погляди-ка!
Отец смотрел невнимательно:
- Ну, что там: писчий магазин. Чего глядеть-то! - И оборачивался к учителю: - Сбиваешь ты меня с толку бесперечь, спасу от тебя нету, ветрогон!
- Да я ж добра вам обоим хочу!
Гриша опять впутывался:
- А зачем там ободранный человек в окне стоит?
- Анатомическая модель, - отмахивался Шпаковский и кричал отцу: Поверни в голове жерновами-то!
И учитель наконец одолел.
Отец вечером при свете керосиновой лампы пересчитал оставшиеся свои деньги - немного их, видно, было - потом снял для чего-то со стены шапку и ударил ею об пол:
- Ну! Была не была! Одолел ты меня, ветрогон...
И вот через несколько дней, когда Гриша был уже принят в реальное училище, Шпаковский стоял перед Иваном Шумовым, сияя своими яркими, желтыми какими-то глазами. А отец молчал отвернувшись. Наконец учитель насторожился:
- Ты что, Иваныч?
- Уезжать мне отсюда приходится, - с усилием проговорил отец. - На новое место.
- Опять на новое? - всплеснул руками Шпаковский. - Опять?
- Не стрекочи ты, ради бога! И без тебя тошно! Я вот и думаю: как тут Гришку одного кинешь?
- Раньше надо было думать! Столько трудов положено, друга я своего еле упросил...
- Не стрекочи!
Шпаковский обиделся, умолк.
После долгого молчания отец заговорил виновато:
- Посоветуй, как быть.
- Что ж я могу посоветовать?
- Сердишься?
- Ты не маленький, сам смотри.
- Ехать мне - неминуемо.
- А неминуемо, так о чем разговор?
- Разговор о Григории. Брать его из училища - что ж получится? За ученье заплатили, в новую форму одели... А оставить его одного здесь - на кого оставлю?
Учитель скоро перестал сердиться, а посоветовать толком ничего не мог. Так и ушел, уже поздним вечером: утром ему надо было возвращаться в Ребенишки, в свою школу.
Отец, вздыхая, лег спать рядом с Гришей.
Долго они лежали, прижавшись друг к другу. И оба не могли заснуть.
Никогда раньше Гриша не чувствовал такой близости к отцу. Близость эта во много раз была усилена горечью разлуки - неизбежной, как он сейчас понял. И еще одно он понимал: отец считал себя виноватым...
- Расскажи мне что-нибудь, - попросил Гриша тихонько, как просил когда-то прежде; теперь ему казалось - было это очень давно.
И отец начал вполголоса вспоминать о том, как жилось ему, когда он был Гришиных лет. Пас он скот, и одна корова зашла в лес, не найти... Страху-то сколько было! Потом пошли другие рассказы - про то, как он жил на Кавказе, как рыбу ловил в море... Иван Шумов повеселел и спросил сына, как равного:
- Поведать тебе про мое самое заветное?
- Поведай, батя.
И отец рассказал. Живет в одном городе, далеко - посреди России, садовник-кудесник, плоды земные по-своему переделывает. Дали ему мертвый пустырь, взрастил он там небывалые яблони, и сам дал им новые имена. Поехать к нему, увидеть его, посмотреть на тот сад - вот это и есть заветная отцова дума.
- А ты поезжай, батя. Вот будет лето - и поезжай.
- Эх, сынок, не одно уж лето я туда собираюсь! А нельзя!
- Отчего нельзя?
- Дорога стоит много. Да и работа - как ее бросишь? Нельзя.
Отец вздохнул и замолчал надолго.
Не зная, как ему помочь, сын взял в свои ладони огромную отцову руку и сказал:
- Теперь я буду рассказывать.
- Ну-ка, ну, расскажи! - с притворным оживлением откликнулся отец.
И Гриша начал рассказывать про богатыря, которого давно любил за силу, за смелость, за то, что бился тот с врагами всю свою жизнь и всегда побеждал. Обступит богатыря вражье войско, некуда ему податься, приклонится он к земле - даст ему родная земля новую силу.
- Ты где ж это читал? - недоверчиво спросил отец. - Я такой книжки у тебя не помню. Должно быть, тебе это старый Винца рассказывал... Мудрый старик, это он ведь про народ наш сказывал!
Гриша не отвечал. Иван Шумов заглянул ему в лицо - сын дышал ровно, заснув на полуслове.
Отец посмеялся тихонько, укрыл сына потеплей и сам, согретый его теплом, уснул незаметно.
5
Через день отец, по совету Ненилы Петровны, отвел Гришу к мадам Белковой.
Белкова сдавала комнаты жильцам-нахлебникам, а называлась "мадам" потому, что была чиновницей.
Гриша, разглядев ее, удивился: во рту у мадам была длинная папироса он никогда не видал до той поры курящих женщин, - левый ее глаз щурился от едкого дыма, платье на ней было особенное - ярко-зеленое, до пят, с кружевными засаленными оборками.
Изогнув брови, что-то уж очень черные, она извинялась перед Иваном Шумовым за свой, как она сказала, "пеньюар". Отец пробормотал сконфуженно: "Что вы, сударыня!" - и стал расспрашивать об условиях, на которых можно оставить у нее Гришу, хотя бы до весны только.
- У меня годами живут мальчики из лучших семей, - гордо сказала Белкова.
Отец с мадам принялись толковать о припасах, которые надо будет доставить из деревни - это кроме денег, - а Гриша начал размышлять о пеньюаре. Он сразу разделил его надвое: пень Юар. Стоит в бору старый пень, оброс бородой - длинным лесным лишайником, - зовут его Юаром.
Когда отец ушел, Гриша решил поделиться с мадам Белковой своими соображениями насчет пня. Та, выслушав его, кисло сморщилась:
- Какой неразвитой мальчик!
И ушла куда-то, должно быть на кухню. Оттуда сквозь худую дверь доносился дым, чад и крик Белковой:
- Я барыней была, барыня есть и барыней буду!
...Поздно вечером отец прощался с Гришей в темной прихожей, где стояли пыльные лари и пахло мукой и мышами.
- Вот как у нас вышло, сынок. Не винишь меня?
Гриша молча приник к его шершавому домотканому кафтану и замер.
- Большое мы с тобой дело задумали. Осилишь?
- Осилю, - прошептал Гриша; горло у него перехватило.
Потом он увидел себя посреди просторной городской комнаты с оборванными обоями в мелких розовых цветочках, с четырьмя койками у стен, с круглой железной печкой в углу.
На одной из коек, поближе к окну, лежал в полной форме реалиста кудрявый франт лет четырнадцати и читал книгу.
За столом, накрытым рваной пегой клеенкой, сидел мальчик, по виду Гришин одногодок, и жевал французскую булку. А мимо него, косясь на булку, ходил лохматый верзила и беспрерывно гудел: