кое-как набитые в рюкзак футболки.
– Пленэре. Я оканчиваю художественное училище.
– А пленэр – это что такое? – возвращаюсь в кухню, одевшись. Ника отворачивается от шипящей сковороды и пробегается по мне быстрым взглядом. Девочка настолько невинна, что свой интерес ей не по силам скрыть. И от этой неожиданной взаимности мне еще больше тошно.
– Пленэр – это такая техника написания картин вне стен мастерской.
– А, это когда художники на улице пейзажи малюют?
– Ага. Типа того. – И как подарок – очередной быстрый взгляд.
– Нравлюсь?
Мой вопрос Нику как будто пугает. Еще бы. Мне б язык прикусить не мешало. Сейчас врать начнет, выкручиваться неумело…
– Д-да, – быстро-быстро кивает. – Интересные рисунки. В них есть что-то от Босха. Я его обожаю.
Так она про татухи мои? Туплю. А я ведь уже невесть что придумал.
– Тебе тоже он нравится?
– Кто?
– Босх.
– Я не знаю, кто это. Какой-то художник?
– Какой-то?! – от возмущения Ника даже с дыхания сбивается. Прикладывает ладонь к груди. Круглой. Хорошей такой троечке… – Это крупнейший мастер периода Северного Возрождения! Я думала, именно он вдохновил тебя на рисунки.
– Не-а. Это всё батя.
– Отец Михаил? – изумляется Ника, выключая сковороду.
– Угу.
– Ты хочешь сказать, что святой отец вдохновил тебя набить на тело всякую… эм… нечисть?
– Чего не сделаешь в знак протеста. К тому же от нечисти тут почти ничего не осталось. Перебил, – ухмыляюсь я. Ника наклоняет голову к уху, как диковинная заморская птица. – Что?
– Я думала, ты вытатуировал это… Нет. Ничего. Глупости.
– На зоне? Ты это хотела спросить?
– Меня это не касается. Ешь, не то остынет…
Видел я потом этого Босха. Даже в оригинале видел. Стопудово, мужик на чем-то плотно сидел. На трезвую голову такое не намалюешь. Хотя, конечно, занятно.
Отхожу, чтобы достать вилки. Две… Одну вручаю, естественно, ей.
– Что, так и будем из одной тарелки есть?
– А ты что, брезгуешь? – сощуриваюсь, хотя мне эта брезгливость знакома. Просто от такой, как Ника, ее, наверное, не ждешь, и это расслабляет.
– Нет… – вполне искренне удивляется девочка.
– Тогда бери. Меньше тарелок испачкаем – меньше потом будем мыть.
Этот аргумент заставляет Нику широко улыбнуться. Ест она с аппетитом. Не то что некоторые барышни, с которыми мне доводилось встречаться. Любо-дорого смотреть. И кто бы мог подумать, это так заводит. Впрочем, в ней меня заводит буквально все. Пульсирующая голубая венка на виске, перепачканные красками пальцы…
– И откуда ты такая взялась?
– От бабушки. Она была прихожанкой отца Михаила.
– Ясно, – усмехаюсь. – А мама-папа твои где?
– Они у меня морские биологи. Постоянно в экспедициях. Интересная у них жизнь.
Ага. Жаль, что их интерес не распространяется на собственного ребенка. Я хмурюсь. Не понимая моего настроения, Ника утыкается взглядом в стол. А после мы оба тянем руки к тарелке.
– Я уберу.
– Да ладно. Сиди.
Я привык, что меня все безоговорочно слушаются, поэтому даже не щелкает, что она может сделать по-своему. Поднимаюсь. И Ника тоже встает. Замираем, едва не столкнувшись лбами. Глаза… губы… щеки сахарные – все так чудовищно близко. Я ощущаю, как в ее теле зарождается дрожь, понимаю по изумлению, написанному на лице, что она, скорее всего, ей не знакома… и думаю лишь: мне пизда. Так, в общем-то, и получилось.
В себя меня возвращает ощутимый такой удар по колену.
– Уйди! Плохой! Я тебя сейчас…
Опускаю взгляд на налетевшего на меня пацана. Оттаскиваю его за шкирку:
– Прекрати! Слышал? Я вас не обижу.
Ника, которая до этого стояла как соляной столб, отмирает и бросается к сыну.
– Эй, Ромка! Ну-ка перестань. Ты что здесь устроил?! Ну-ка!
Пацан шмыгает носом и смотрит на меня из-под упавшей на глаза челки. Нет, я, конечно, готовился… И представлял, что почувствую, когда его впервые увижу. Да только что толку? Как видно, я один хрен не готов. Да-да, переоценил свои силы. Все ж, блин, не молодею. Сорок… В сорок можно словить инфаркт?
– Ты ж сама сказала – плохой!
«Кто плохой? – туплю. – Я, что ли?!»
– Я такого не говорила! – голос Ники испуганно звенит.
– А убегали мы тогда почему? Это кто вообще? Ты кто?! – глаза мальчишки загораются невыносимой въедливой требовательностью.
Господи боже. Я знаю, от кого ему это дело в наследство досталось. Сам ведь порой точно так же смотрю.
– Это дядя Савва. Я тебе про него рассказывала.
Мальчишка моргает. Его щуплые плечи мало-помалу расслабляются. И выражение лица меняется. Совсем.
– А чего мы тогда убегали? Ты не узнала его, что ли?
Хороший вопрос. До хруста стискиваю челюсти. Заглядываю ей в глаза. Сколько там прошло лет? Одиннадцать? Она ни черта, кажется, не изменилась. Только губы не лижет больше. Теперь она их поджимает, так что уголки опускаются вниз.
– Ага. Темень какая…
А врать не умеет все так же.
– Так я зайду?
– Конечно! – пацан хватает меня за руку. – Я тебе здесь все покажу. – Тащит сначала в кухню, потом в комнату. У меня сердце в припадке каком-то заходится. Бум-бум-бум.
– Эй! Погоди…
– Что такое?
Да ноги меня не держат! Вот что. Но в таком нормальный мужик не признается, поэтому…
– Я с дороги. Дай хоть дух перевести, – без приглашения опускаюсь на табуретку. Хрен кто меня с места сдвинет. А ведь Ника не прочь… Я это по ее испуганным глазам вижу. Чего она, интересно, боится? И с каких пор?
– Да, Ром, иди. Тебе еще уроки делать.
– Ну, не-е-ет! Опять эта скукота бессмертная. – Он забавный, пытается спорить. Но все же, в конце концов, остаемся одни. Меня колбасит, будто я хапнул чего-нибудь запрещенного. Откашливаюсь. Хрен его знает, как начать разговор…
– Чай будешь? К сожалению, ничего существенней нет. Пиццу заказать можно. Или насыпать хлопья к молоку…
– Давай чай, – выдавливаю я. Ника берет чайник, подносит к крану. Пристально наблюдаю за каждым ее движением, жестом… Надо что-то сказать. Как-то объясниться. Мне даже представить страшно, что ей пришлось пережить одной.
– Я только узнал обо всем. До этого… Был на вахте почти полгода, в такой жопе, что мама дорогая. Уехал аккурат перед тем, как все случилось.