Читать интересную книгу Категория трудности - Владимир Шатаев

Кавуненко глядел, как запрокидывается Юрина кружка, словно игрок в теннис на пущенный мяч. После без всякого расчета на успех, больше для юмора, сказал:

— А мне? Сизифа мучает жажда.

— А ты потерпишь...

— Да, греческие боги были изобретательны — подкинули работенку Сизифу! Так что? Вопрос о смысле нашего труда остается открытым? Молчите, девочки? Стыдно?.. — Кавуненко вытянул свои длинные ноги притулился головой к рюкзаку и, подложив руки под голову, чем-то очень довольный, заговорил, обращаясь к самому себе: — Нет, братцы. Сизифов труд не так уж бессмыслен... В душе он верит, что когда-нибудь вкатит свой камень и получит прощение — иначе — никакая сила, даже божественная, не заставила бы его это делать... Он его вкатит... По теории вероятностей когда-нибудь случается самое невероятное... По этой теории в некий час заклинание богов не сработает... Обязательно! И Сизиф вкатит свой камень на самый верх! Обязательно! Иначе грош цена теории вероятностей... Иначе грош цена вообще диалектике... Труд не бывает бессмысленным. Когда-нибудь всем станет ясно, зачем мы катим свой «камень» к вершине... Слушай, Шатаев, дай водички... Сизиф хочет пить. Пойми, нигде не сказано, сколько весил сизифов камень. Зато всем известно, что семитысячников в Греции нет. Ведь я два пуда... не вкатил — на горбу припер к началу восьмой тысячи...

Всех нас мучила африканская жажда. В условиях кислородного голода, давления в два с лишним раза ниже нормального, когда язык на плече, а сердце на предельном режиме, организм выделяет непривычно большое количество влаги. Оттого и теряем мы каждый раз по пять-семь килограммов веса.

Но в высотном походе весь расчет на выносливость сердца. Мы старались не перегружать себя жидкостью. Стало быть, если и пить воду, то пить ее, так сказать, в оптимальном виде. Сейчас нужно было не только утолить жажду, но и согреться и получить витаминную дозу. Сейчас нужен был чай с настоем шиповника — горячий и в меру крепкий.

Кавуненко решил, что «черный день», на который оставляли мы самые ценные и лакомые продукты, наступил, и скомандовал выдать их «на-гора».

— Не такой уж он черный, — сказал вдруг Юра. — Бывали и хуже...

— Н-ну, Юра!.. — захлебнулся от восторга Кавуненко. — Просто слов нет... Теперь за тобой следи в оба... Слышишь, Шатаев, следи за ним в оба — не то схватит ледоруб и побежит на вершину!

Юра и сам удивился. Облегчение, как часто бывает, пришло к нему сразу. Будто развязался узел, который сдавливал горло, стягивал сосуды, и теперь по жилам легко и свободно растекалась кровь.

— Это от запаха маринованных грибов, — балагурил Кавуненко. — Погоди еще, что будет, когда Шатаев подаст разноцветную икру, кильку вскроет...

— Век бы ее не было, твоей икры... — сказал Пискулов. — Внизу, когда в охотку, зажимали, а теперь...

— Видишь ли, Юра, так уж устроено: чем ближе к небу, тем этот продукт доступней... И аппетит у тебя не по правилам. В медицинских справочниках сказано: с высотой избирательность вкусов сужается — ничего не хочется, кроме кислого, соленого, острого...

— Ты прав. — Юра схватил лимон и, откусив, как от яблока, сжевал, не моргнув глазом...

Счастье наше и впрямь было тревожным. Тем больше, чем больше неистовствовала погода. Казалось, что нарастание этого бешенства имеет близкий предел, что после него произойдет нечто страшное — катаклизм, который снесет горы, сровняет рельеф. Надрывный вой повышался все больше и больше, переходил в свист и то и дело перекрывался раскатистым гулом сходящих лавин...

Мне долго не удавалось заснуть. А под утро снились кошмары — бесформенные, расплывчатые. Что-то тяжелое, стонущее, кричащее нажимало на грудь. И почему-то ясно слышался крик Пискулова: «Стой! Кто идет?» Я открыл глаза. Непроницаемый мрак. Вокруг глухая ватная тишина. Что-то словно вцепилось в горло, прерывая дыхание. Мне вдруг показалось, что я в могиле. Забыв, что спеленат спальным мешком, я попытался поднять руки и испугался еще сильнее. Рядом раздался стон и чье-то, словно прорвавшееся, частое, всхлипывающее дыхание. Вспомнил, что рядом лежит Пискулов. В памяти сразу же восстановились подробности нашего положения, и вдруг ошарашила мысль: нас накрыла лавина!

Расстегнув мешок, достал из кармана спички, чтобы зажечь свечу. Головка занялась было жухлым тускнеющим пламенем и погасла. Я извел чуть ли не полкоробка, прежде чем сообразил, что огню, как и человеку, нужен кислород. Где-то рядом должен стоять рюкзак. На ночь, перед тем как залезть в спальник, я положил на него фонарь. На ощупь разыскал его и, осветив пещеру, направил луч на входное отверстие — если лавина, то у входа должен быть снежный завал. Но здесь было чисто — ни комочка. В проем вдавался полукруглый выступ сугроба — пурга замуровала нас, и мы оказались запертыми внутри снежной полости.

С души отлегло. Раскопать сугроб легче, чем пробить многометровую толщу лавины. Задохнулись бы прежде, чем выбрались на поверхность.

Пискулова будить не стал. Растолкал Кавуненко, и мы взялись за лопаты. Через несколько минут снег над нами обвалился.

Сквозь дыру прорвался сноп света и свежий морозный воздух.

Нестерпимая, беспощадная белизна шибанула в глаза, заставив зажмуриться. Мы невольно потянулись к защитным очкам. Но я все же не утерпел и, прежде чем надеть их, посмотрел на вершину.

Склон, на котором мы находились, был в тени, но контуры оделись в ослепительно огненную окантовку с уходившими на запад и таявшими в бесконечности золотыми ножами. На самом верху, сверкая солнечными бликами, обманчиво-миролюбиво маячили белые снежные флаги. В панораме приземистых вершин и островерхих пиков уходящих вдаль хребтов чувствовалась утренняя стылость, тихая неподвижность.

Мое «созерцание» длилось не более полуминуты. Зная, что вся эта призывная красота опасна, я заставил себя надеть очки.

...Час спустя мы продолжили восхождение. А в 16 часов 10 минут Кавуненко, Пискулов и я, стоя на вершине, обозревали Памир.

...Здесь все, что вокруг нас, все под нами... Под нами земля, ощетинившаяся сотнями пиков... Странная раздвоенность сознания вызывает странный вопрос: кто ми такие? Чужие самим себе! Сейчас мы те великаны, у кого шаблонная мысль: «Человек — хозяин мира» — становится чувством, кому кажется, что переступить с вершины на вершину и зашагать по планете — пустячное дело, и те подслеповатые, с бесконечно малым жизненным обзором, кто путается в нитях микроскопически сотканной жизни...

Мы начали спуск, и горы снова стали над нами расти. И с каждым шагом вниз все больше и больше ощущали себя мелкими, легкоуязвимыми существами. С каждым шагом возвращалось к нам все наше субъективное человеческое — страх, сомнения, осторожность, раздражительность, эгоизм, подозрительность, расчет на кого-то... Хотя, возможно, в другой, много меньшей мере, чем накопили мы все это на равнине.

Приближаясь к плато пика Правды, мы увидели маленькую фигурку в голубой анараке с откинутым капюшоном. Она стояла у входа в пещеру и махала нам рукой. Я узнал Асю Клокову — подругу моей жены, альпинистки Эльвиры Шатаевой.

В пещере было тепло. Бушевал примус. Подрагивала крышка кастрюли, испуская дурман, от которого кружилась голова...

— Это для вас, — сказала Клокова. — Я давно вас заметила. Догадалась, что это именно вы... вернее, подсчитала по времени.

Я спросил: почему она осталась здесь? Не заболела ли? Ася криво усмехнулась и ответила не сразу:

— Я ведь женщина... А женщин на военный корабль не берут — дурной талисман. И меня не взяли с собой, чтобы несчастья не принесла.

На плато пика Правды они поднялись вчетвером — трое мужчин и женщина. Клокова не напрашивалась. Группа в этом составе сложилась еще задолго до выезда в горы, и ни у кого из ее членов возражений против участия именно этой женщины не было. И понятно: Клокова — сильнейшая восходительница и по праву может считаться лидером украинских альпинисток. Весь год она усиленно готовилась к этому восхождению, ибо должна была стать первой женщиной, поднявшейся на пик Коммунизма.

По дороге к плато пика Правды Ася почувствовала, что за ее спиной ведутся разговоры, обсуждения... Наконец здесь, на самом плато, ей предложено было остаться. Никаких объяснений на этот счет не давали, просто объявили как решение группы. Объяснений не было, потому что и объяснять было нечего.

Я видел ее на восхождениях и знаю: она не отстанет, не подведет со страховкой и подчеркнуто будет идти на равных с мужчинами, не допуская в отношении себя каких-либо скидок и послаблений. Я знаю принципы спортсменок этого сорта. Ничто не заставит их идти по следам предыдущей группы, даже угроза жизни. Они будут ждать, пока следы заметет. Мы, мужчины-альпинисты, посмеивались над такой щепетильностью. Они отвечали на это: мужчине, дескать, не понять того, что женщина всю жизнь стоит перед необходимостью доказывать свое истинное равноправие. В душе, мол, у женщины постоянно желание убедить, что женская жизнеспособность не уступает мужской. И в альпинизме женщины не нахлебницы, а равноправные восходители.