Читать интересную книгу Ветров противоборство - Андрей Упит

Зиле в восторге не отрывал от нее глаз.

— И не слушайте их. Это единственно настоящее и ценное. Не смущайтесь, если говорят, что вас не понимают. Вы такая актриса, что имеете право требовать, чтобы они пытались понять то, чего еще понять не могут. Не могут сегодня, смогут завтра.

Длинными, нервными пальцами она машинально перелистывала книжечку.

— Я люблю полный зал — что тут скрывать. Все мы одинаковы. Это наша неисправимая слабость. Но вам я могу признаться в том, чего еще никому не говорила. Я играю не для этого зала. Когда я выхожу на сцену, я стараюсь кого-нибудь найти… Иногда это девушка, которую еле различишь в сумраке зала. Иногда неведомый застенчивый юнец, взгляд которого я неотрывно чувствую на себе… Порою это сломленная жизнью женщина, — мне кажется, я даже расслышала ее приглушенный вздох… И все время у меня такое ощущение, что я играю только для нее. Я стараюсь, чтобы она поняла то, что я сама переживаю и вижу.

Зиле восторженно смотрел на нее.

— А для кого вы играли вчера?

Она на минуту задумалась.

— Сегодня я старалась это вспомнить. Мне кажется, для вас… — Но, заметив, что его глаза загорелись и щеки заалели, холодно выпрямилась. — Это же естественно. Вы лучше всех поняли меня… Вообще я должна сказать: не надо актрису представлять в жизни такой, какой ее видишь на сцене. То, что привлекательно в искусстве, далеко не всегда такое же в жизни. Чаще всего совсем наоборот.

— Это уж скорее относится ко мне…

— К вам? Не знаю.

Подперев подбородок ладонью, она стала разглядывать его. Впервые так близко и так интимно.

Несмотря на чуточку смешную тщательность в одежде и черный, претенциозно завязанный галстук, Зиле не казался непривлекательным. Гладкое, слегка усталое лицо без деланной задумчивости, но и без излишней застенчивости, которая в ее глазах делала забавными всех поэтов. Ничего эксцентричного и ничего слишком уж мужественного.

— Мы, актеры, не выносим актеров вне своей профессии. В вас от этого актерства ничего нет. Мне кажется, вас можно уважать и как человека. Разумеется, раньше я вас представляла иным. У нас, женщин, свой шаблон.

— Свой идеал, вы хотите сказать.

Она невольно усмехнулась от необычного тона его голоса.

— Да не становитесь вы снова сентиментальным! В поэзии это вам необходимо! Но горе тем, кто пытается сделать лирическим стихотворением жизнь! Они становятся слащавы и невыносимы. И с этим приходится сталкиваться так часто, что даже уже не смешно. Мне совсем невесело, когда здесь появляется со своим букетом какой-нибудь реалист или юнец с землемерных курсов.

— Похоже, что они вас часто навещают.

— Случается… — И все же она не смогла удержаться и громко расхохоталась. — Особенно после того, как мне приходится сыграть роль какой-нибудь молоденькой девчушки, ужасно влюбленной и ужасно чувствительной. Из приличного общества и в шелковом платье — это уж непременно. Вы и представить не можете, как влияет на сердца мальчишек гардероб и красная роза в волосах. Красная роза — это обязательно… И когда он здесь стоит, и переминается, и смотрит на меня, как китаец на своего божка… И никак не может понять, то ли декламировать то, что зазубрил, то ли перейти на человеческий язык. И одной рукой все шарит в кармане. Там у него наверняка заклеенный конверт. Мне каждый раз хочется сказать: «Да вытаскивайте вы его!» Или вытащить самой, распечатать и поглядеть, что там — любовное письмо или четвертная.

Зиле тоже рассмеялся.

— И как вы себя в таких случаях ведете?

— Не знаю, веду ли я себя вообще как-нибудь. Я только смотрю широко раскрытыми глазами и жду, что будет. А мой кавалер окончательно теряется и норовит по возможности быстрее избавиться от своего букета и убраться за дверь. Правда, иной смотрит на меня такими же широко раскрытыми глазами, как я на него. И я ясно вижу, что он во мне ужасно разочарован. Потому что без грима и без распущенных кос я совсем не такая молодая и красивая, как на сцене. И когда я это вижу, я уже не могу сдержаться. Я нарочно еще больше морщу лоб, втягиваю голову в плечи, а как-то даже ковыряла пальцем в носу… Вы бы только посмотрели!

Она вновь расхохоталась, громко, звонко, беззаботно, как озорная девчонка.

— Иной раз за это приходится расплачиваться. На следующем представлении, когда аплодисменты чуть стихнут, слышу на галерке ужасное шиканье, а то и свист. И я убеждена, что это мой последний кавалер со своим товарищем по парте.

Обоим было страшно весело, точно их интересовали эти смешные вещи.

Но вдруг Зийна посерьезнела. Зиле увидел вертикальную морщинку между ее бровями.

— Надоели мне эти шмыгающие носами молокососы. Последнее время даже шутить не хочется. Велю матери гнать их в шею вместе с букетами. Пусть лучше свистят со своей галерки.

И оба помолчали.

— Ну, разве они один… Могу себе представить, что у вас и взрослых поклонников много.

— Поклонников… — бросила неприязненный взгляд Зийна. — Вот и у вас нет другого слова, кроме этого пошлого, дурацкого словца. Поклонники… Я знаю, чего они своим поклонением добиваются. Ах, как я их знаю, эти восторженные лица и умильные взгляды. Иной раз я играю, окруженная этим их восхищением. И тогда я теряю равновесие, мне хочется убежать и спрятаться за кулисы. С трудом сдерживаюсь и продолжаю. Тошнота к горлу подступает, становлюсь нервной и не владею ни движениями, ни языком. Такое ощущение, будто на меня смотрят, как на проститутку…

Зиле несколько смущенно пытался сформулировать свои мысли.

— Это потому, что вы и как человек… скажем открыто, как женщина очень привлекательны. Я понимаю, вас, как актрису, оскорбляют эти животные инстинкты, которые просыпаются в мужчинах от вашей человеческой притягательности. Но мне кажется, это естественно. Наши духовные симпатии и инстинкты не всегда можно отделить от чисто физических.

— Какое мне дело до вашего психологизирования! Мне претит роль объекта для разглядывания и ухаживания. Мне претит быть объектом удовлетворения инстинктов. Я все время чувствую себя в опасности. Мне все время кажется, что люди хотят схватить меня, чтобы уничтожить во мне это единственно ценное, эту крупицу артистического таланта… Скажите, разве это не унизительно? Обидно до глубины души…

— Вы хотите, чтобы вашу артистическую личность абстрагировали… чтобы ее отделяли от человеческой. Чтобы содержание отрывали от формы. Но мы же не метафизики. И вы не из аскетов. Или как раз аскетическая натура? Это было бы прискорбно!

— Мы… — Она кокетливо прищурилась. — А вы и себя относите к… ним?

Ему неожиданно захотелось ответить шуткой.

— К вашим поклонникам? К этой пошлой шатии?.. К сожалению. Поступайте, как знаете. Только не собирайте лоб в гармошку — хотя это вовсе не так уж безобразно, как вам кажется.

Оба по своему характеру не могли долго быть серьезными. Им нужны были частые перемены в настроениях. Оба выдерживали разговор в легких тонах и испытывали от него удовольствие. Примерно так, как старые знакомые, снова встретившиеся после долгой разлуки. То легкое недоверие, которое с самого начала чувствовалось в ее голосе и взгляде, исчезло. А его оставило смущение и неловкость от непривычного нового костюма.

— Скажите, откуда вы так хорошо знаете женскую душу? — совершенно неожиданно переменила тему разговора Зийна Квелде.

Зиле пожал плечами.

— Не скажу, чтобы я ее знал. А вам кажется, что знаю?

— Мне не кажется. Я вижу. В этом-то я компетентна. И это вам скажет каждая, посмотревшая вашу пьесу.

— Я не знаю, что говорят женщины. Мужчины, те судят по-разному.

— Мужчины… Они же всезнайки. Судачить они умеют, а не судить. Притворяться и воображать, а не знать.

— Не забывайте, что я всего лишь один из них. Ведь и я могу притворяться и воображать.

— Потому-то я и спрашиваю: почему вы можете это так хорошо знать?

— Если вы не льстите — то только потому, что я могу глубже вникать и вернее изображать.

— Иногда кажется, что вы читаете женскую душу, как открытую книгу. Как это вам удается? У вас, должно быть, были связи с различными женщинами. Не возражайте, я при этом не имею в виду ничего грязного. Но широкий опыт и свои личные разносторонние наблюдения, кажется, необходимы для этого.

— Широта и разносторонность нужны статистику, а не психологу. Поле личных переживаний и наблюдений у писателя сильно ограничено. Никакое численное накопление их не выведет его за пределы собственного субъективного мира. Он навечно ограничен узким кругом своего воображения.

— Вы говорите как субъективист и идеалист. Где же ваш престиж социального писателя?

— Об этом мы могли бы говорить много…

— Лучше не будем! Не сегодня. Я вижу, что разговор с вами начинает меня будоражить — почти, как вчерашняя игра. А я хочу отдохнуть…