Читать интересную книгу Лев и Екатерина (Из цикла Венок сюжетов) - Анатолий Гребнев

Почему, можете ли вы объяснить, форма одежды, фактор галстука и шляпы или, скажем, наличия или отсутствия бороды и усов приобретает историческое значение в жизни государства? Представьте себе бороду Карла Маркса или бородку Владимира Ильича у вождей эпохи сороковых или тех же шестидесятых-семидесятых годов! В чем тут секрет?

Жакет секретаря райкома был, таким образом, не прихотью личного вкуса, но строгой исторической нормой, которой ты должна соответствовать, как самой должности.

Люди-троллейбусы жили по своим законам, как и их предшественники. Конечно, никакого коммунизма никто из них не исповедовал, никакого Маркса-Энгельса сроду не читал, это были всего лишь названия, ярлыки, псевдонимы чего-то, что было просто властью одних людей над другими. Екатерина Дмитриевна была достаточно умна, чтобы не строить на этот счет никаких иллюзий. Маркса и Энгельса она тоже не читала, хотя Лев утверждал, что старики были прекрасные полемисты, и принес откуда-то "Анти-Дюринг". Вникать было, конечно же, трудновато.

Как и предсказывал Иван Иванович, Катя постепенно перемещалась из кабинета в кабинет, все выше и выше, как поется в песне, - и как раз потому, тут он тоже был прав, что не прилагала к этому никаких особых усилий, жила как все, не выделяясь, не отличаясь, не вступая в зону интриг и, следовательно, риска, то есть не будучи опасной.

И тут, в самый раз, ее приметили наверху.

Это был момент в ее жизни, о котором Екатерина Дмитриевна не распространялась, и даже сам Лев узнал о нем много позднее, - с некоторых пор она перестала рассказывать все, проведя как бы некоторую границу между службой и домом. Итак, однажды Екатерина Дмитриевна оказалась на совещании в Кремле, в составе довольно узком, у важного лица, одного из тех, кто управлял страной. Человек этот, как считалось, был хранителем чистоты партийных рядов, чему соответствовала аскетическая худоба и болезненный блеск глаз. В отличие от своих коллег, в то время уже не чуждых эпикурейства, человек этот не расставался с защитной фуражкой и лишь после долгих уговоров и чуть ли не специальных постановлений (так говорили) сменил ее на мягкую шляпу, принятую в коллективном руководстве. Вот это-то лицо и удостоило своим благосклонным вниманием скромного районного второго секретаря с пучком на затылке. "Задержитесь", - было сказано Екатерине Дмитриевне в конце совещания, и минут сорок после этого, дело неслыханное, они проговорили с глазу на глаз в просторном кабинете. Был подан чай с баранками - знак особого расположения. Вопросы касались положения в районе, роста партийных рядов и тому подобных материй. Екатерина Дмитриевна отвечала конкретно, как ее учили, ощущая между тем внимательный, пронизывающий, откровенный, влажный мужской взгляд хозяина кабинета и время от времени теряясь от этого взгляда. Вот, собственно, и все, что позволило себе важное лицо, ничего более, метр в сторону, в данном случае влево. На прощанье хозяин кабинета - то ли в знак партийного доверия, то ли все же что-то подразумевая, записал на бумажном квадратике номер телефона и со словами: "Звони, если что" - отпустил гостью. Об этих квадратин ках - с целью экономии бумаги - и бисерном почерке важного лица ходили легенды, и вот Екатерина Дмитриевна вышла из кабинета обладательницей драгоценной реликвии.

Минуло полгода, встреча в кремлевском кабинете, казалось, отошла в прошлое, и вдруг об Екатерине Дмитриевне вспомнили и произвели ее в депутаты - с чего бы это? - а вскоре перевели на работу в горком. "Кто-то тебя пасет!" - заметил не без зависти бывший, теперь уже бывший Катин начальник. Екатерина Дмитриевна, как и полагалось, лишь усмехнулась в ответ загадочно. В этом кругу не принято было высказывать радость по случаю назначения или обиду, если тебя обошли. Подобная несдержанность, бывало, дорого обходилась все тем же обиженным: их и вовсе вышвыривали, как карьеристов, партия карьеристов не жаловала...

Теперь Екатерина Дмитриевна занимала уже большой кабинет в горкоме - с приемной и комнатой отдыха, с помощником и секретарем, с двухсменной машиной, то есть не с одним, а двумя шоферами, что было признаком высокого положения и вызывало особую зависть тех, у кого один шофер. Но, видит бог, она никого не подсиживала, не суетилась, и не избыток энергии, не телодвижения, а скорее отсутствие оных возносило ее вверх силой самого потока, волной, на которой она всего лишь старалась держаться.

Дома оставался Лев с его недописанным романом.

7

"Конь о четырех ногах и тот спотыкается" - говаривал Иван Иванович Гусев. И еще на эту тему: "Никогда не знаешь, где и на чем поскользнешься". К чему бы это? Лишь много позднее ей пришлось оценить мудрость такого, странного на первый взгляд, предостережения.

А пока что она с головой ушла в новую работу, во многом непонятную и интересную: теперь ее бросили на идеологию и культуру. Так это и называлось в просторечии: бросили, - а почему именно ее, об этом можно было только гадать. Не иначе, здесь требовался сейчас не столько "Анти-Дюринг", сколько женское обаяние и женская обходительность, так, по крайней мере, объяснял Лев. Или, скажем так, дипломатичность, то есть способность что-то с чем-то примирить, или даже скорее кого-то с кем-то, и выслушать обе стороны, да так, чтобы каждой из них оставить шанс. В герметической, непроницаемой тишине кабинета все звало к умиротворению, было им наполнено, дышало им: неслышные движения, плавные голоса, ласковые мелодии телефонов. Сама хозяйка с красивым лицом и грудью, оттопыривающей строгий в обтяжку жакет, казалась олицетворением покоя, взгляд ее был внимателен и чуть насмешлив, речь не лишена юмора, память на имена-отчества приводила в изумление...

Она осваивалась в новой роли.

В один из первых дней она допытывалась у Льва: кто такие правые и кто левые? Лев разъяснял популярно: левые - те, что за свободу и прогресс, правые - наоборот. Она кивала: так-так, - видимо, обдумывая, как обходиться с теми и другими, чтобы держать равновесие, а как иначе?

К новому назначению жены Лев отнесся на этот раз серьезно, не шутил, как раньше, по поводу номенклатурных благ. Тут уж нужно было что-нибудь одно: если насмешничать, то и не пользоваться, а Лев, хоть и не раскатывал в жениной машине, ездил на своей, но ездил, случалось, и за продуктами в ихний магазинчик, - туда если знаете, за кино "Ударник", - да и что-то еще перепадало, не говоря уж о деньгах, которые все-таки были нужны. Комплексов на этот счет у него не было, ханжества тем более, и слава богу, но подшучивать тоже ни к чему.

Тем более что на такой должности можно сделать немало полезного как раз в плане поддержки всего честного и свободного. И в этом смысле хорошо, что - Катя. А ну поставили бы какого-нибудь долдона с четырьмя классами, тоскующего по Сталину!

Было интересно. Кате выпало познакомиться с людьми, чьи лица она раньше видела только по телевизору. Писатели, академики, режиссеры, артисты - все они, по крайней мере большинство, оказывались людьми приветливыми и симпатичными, хоть порой и с причудами. Обе стороны - и консерваторы, и защитники прогресса - были, например, на удивленье едины в том, что касалось почетных званий и наград, и равно обижались, когда почему-либо оказывались обойденными. Ей в этом кабинете они являлись такими, какими друг друга не знали; чувствовалось, что они хотят здесь понравиться, и Екатерина Дмитриевна отвечала тем же. Удивленье и восторг перед чудом сочинения слов и фраз все еще жили в ней. Сама Екатерина Дмитриевна была не в ладах с пером и бумагой, доклады ей писали помощники, а правил и переписывал - втайне, конечно, - Лев Яковлевич вечером дома.

Они старались понравиться, потому что от этого для них что-то зависело - так, по крайней мере, казалось им самим. На самом деле, конечно, от нее мало что зависело, вот что характерно. Метр влево, метр вправо. Троллейбус строго держал маршрут, не отклоняясь более положенного и все же маневрируя. Где можно, Екатерина Дмитриевна шла навстречу просьбам, допускала послабления и в результате прослыла деятелем либерального толка. (Тут недавно один драматург, известный моралист, в своих воспоминаниях особо отметил Екатерину Дмитриевну в связи с тем, что она когда-то, будучи при должности, помогла ему, оказывается, съездить в Японию, распорядившись в том числе насчет валюты. За такие милости, как видите, можно полюбить начальство на всю жизнь.)

Неприятности грянули, как всегда, в момент, когда их не ждешь. Споткнулась Екатерина Дмитриевна вот уж поистине на ровном месте, и, увы, не без участия Льва, хотя и косвенного.

В кругу Левиных старых друзей был некто Вася С., художник-авангардист, прославившийся когда-то на той самой знаменитой выставке в Манеже, которую посетил Хрущев. Вася был одним из тех, на кого обрушил Никита свой гнев, обозвав всех "пидарасами". С тех пор Вася остепенился, занялся книжной графикой, даже, говорят, разбогател. Вчерашние гонимые, как это у нас бывает, оказались в итоге в выигрыше, по крайней мере, Вася, как обиженный, вскоре же получил хорошую мастерскую, о чем всем рассказывал. И вот уж годы спустя он надумал съездить туристом за границу, и тут случилась осечка: оказалось, он все еще невыездной. Компетентные органы, надо понимать, оставались во власти рутины, нужен был чей-то мощный толчок. Лев избегал обращаться к жене с подобными просьбами, но на этот раз дело было уж куда как ясное. "Пусть он мне позвонит", - разрешила Катя, и на следующий день Вася был принят; говорили, правда, на "вы". Еще через два дня он благополучно улетел с группой в Мюнхен, а на десятый день группа вернулась в Москву без Васи.