Читать интересную книгу Лев и Екатерина (Из цикла Венок сюжетов) - Анатолий Гребнев

В тот раз предложение выглядело очень скромно: перейти с производства на профсоюзную работу, из цеха в фабком, в кабинетик с заляпанным столом и сейфом в углу - и с табличкой на двери: "Председатель". Для этого требовалось еще одно усилие: "вступить в ряды", то есть в данном случае написать под диктовку заявление на тетрадном листке, что она тут же и проделала. Нет, она, конечно же, не строила далеко идущих планов. Скорее всего новая должность, не бог весть какая, устраивала по причинам чисто бытовым, как мы их называем. Успела прикинуть: будет лучше для дома, для мужа. Но и обещание товарища из райкома, брошенное вскользь, что-то вроде того, что "а там посмотрим" или "лиха беда начало", тоже не было пропущено мимо ушей. Иван Иванович ясно давал понять, что и впредь не оставит Катю своими заботами. Склонясь над тетрадным листком и вырисовывая школьным почерком строчки заявления, Катя Новикова уже понимала, на что идет. В тот день она выбирала свою судьбу.

3

Лев Яковлевич Шустов не был на самом деле ни диссидентом, ни даже евреем, однако нес в себе признаки и того и другого и уже по одному этому нуждался в покровительстве и защите. Внешность его была, прямо скажем, не та, с какою в те времена можно было преуспеть на официальной ниве. Фамилия Шустов никого не убеждала, даже в некотором смысле и раздражала. Уж если у тебя нос с горбинкой и толстые губы, да и зовут к тому же Львом Яковлевичем, так уж будь на здоровье каким-нибудь Шустерманом и нечего пудрить людям мозги. При том еще Лев Яковлевич обладал неуживчивым, чтобы не сказать вздорным, характером, любил, как это называется, качать права, одним словом, не приживался ни в каком коллективе, повсюду и всегда выговаривая для себя какую-то особую позицию, на что, как ему казалось, имел основания. Кроме того, он писал или, по крайнем мере, замыслил - некий капитальный труд жизни, философский роман. Книгу жизни. Все остальное имело смысл лишь постольку, поскольку могло помочь осуществлению этой главной цели, если хотите, долга или даже, может быть, миссии.

Но, чтобы осилить задуманный труд, нужно было есть и пить, и, бросив, теперь уж бесповоротно, постылую ежедневную службу, Лев Яковлевич с отвращением брался за случайные заработки, халтуру, всякий раз кляня себя за то, что разменивается.

К тому же писательство, как частный промысел, вне официального статуса, было занятием подозрительным. Нормальный писатель получает патент на профессию от общества и государства, а если нет патента, то кто ты? как тебя именовать и что ты там пишешь у себя в каморке, не иначе как пасквиль на нашу жизнь? Только что прогремел процесс в Ленинграде, поэта отправили в ссылку за тунеядство, и никто из именитых коллег не смог его защитить... На Катю эти рассказы произвели впечатление большее, чем можно было представить. Человек в каморке нуждался в защите. Чтобы кто-то здоровый и сильный, пользующийся доверием власти, прикрыл его своим крылом, отвел от него беды и угрозы. И не это ли соображение - может быть, даже инстинкт - заговорили в ней в тот час, когда Катя сделала свой выбор?

По крайней мере, в дальнейшем, когда карьера пошла на подъем, она уже отдавала себе в этом отчет.

С первых же дней ее нового поприща, теперь уже партийного, в райкоме, в Москве, Лев, по обоюдному их желанию - молчаливому уговору, ушел в тень, залег на дно, как выразился однажды, в минуту откровенности, он сам. Было так, что он отказался пойти с Катей на какой-то там торжественный вечер ("зачем я тебе там нужен?"), и Катя не настаивала. В другой раз она опять предложила и опять не настаивала, в третий - уже и не предлагала. Случалось, Лев подвозил ее утром на работу на своей машине - служебной пока еще не было - и всякий раз останавливался метрах в пятидесяти, за углом. Дальше она шла одна. Конспирация эта также не обсуждалась, все было ясно без слов. Лев возвращался домой писать роман, а Екатерина Дмитриевна поднималась к себе в кабинет, где созревало, совершалось ее необыкновенное преображение.

4

Все происходило незаметно, неслышно, как бы само, помимо нее, без ее участия. Искусство как раз в том и заключалось, чтобы не проявлять активности, предоставив ход вещей его собственному теченью и лишь в нужный момент оказываясь на месте. Не суетиться, не подталкивать, не делать более того, что положено, никаких лишних телодвижений. И еще много всяких "не". Не отмалчиваться, но и не выступать подробней, чем нужно. Не напрашиваться, но и не отказываться... Екатерина Дмитриевна постигала эти тайны собственным шестым чувством, но отчасти и с помощью опытного наставника, человека, который однажды и, как оказалось, надолго протянул ей свою руку.

Звали его, как уже сказано, Иваном Ивановичем Гусевым, и был он скромным инструктором райкома, пятидесяти пяти лет, то есть уже на излете, с несостоявшейся карьерой и мудрыми мыслями о том, почему она не состоялась.

Тут и впрямь было над чем задуматься. Жили два друга, два однокашника. Пришли из армии в сельский клуб: Виктор баянистом, Иван киномехаником. Оба поступили на заочный. Обоих выдвинули в райком, сначала комсомола, а там и повыше. Так и шли параллельно, в одной связке, пока один из них не ушел в отн рыв - взяли в область, потом на учебу, так и пошло. Иван до сих пор в райкоме, а Виктор... да, представьте, это он, тот самый Виктор Сергеевич, чьи портреты вы таскали на демонстрациях...

Надо сказать, большой демократ. Как-то раз встретились с Иваном на юбилее общего друга: приехал, не погнушался, охрана осталась на улице. Иван ему - "вы", "Виктор Сергеевич", как положено. А тот - что бы вы думали: брось, Иван, придуриваться, как, мол, тебе не стыдно!

Вот так: вместе начинали, и родословные одинаковые, и сказать, что кто-то умнее, кто-то глупее... да ничего подобного. А вот поди ж ты!

С тех пор Иван Иванович в свободное от аппаратной работы время все еще размышляет над этой загадкой. Ну как вы объясните сей парадокс: почему один, а не другой, в чем тут дело? Слепая фортуна? Да нет же. Наверняка существуют какие-то особенности характера, скрытые от глаза. Какое-то особое, если хотите, вещество... фермент, гормон, как угодно называйте - то, что есть у одного и чего нет у другого.

Так и не найдя искомой формулы, Иван Иванович тем не менее угадывал чутьем этот таинственный гормон, он же фермент, в других людях. И, надо сказать, не ошибался. Так и на этот раз, когда взгляд его в первую же минуту, еще там, в прядильном цехе, угадал Екатерину Дмитриевну.

С того дня и до недавних пор ее вела от ступеньки к ступеньке все та же невидимая рука Ивана Ивановича.

В его покровительстве не было никакого расчета, ни доли своекорыстия, ну разве некая мужская симпатия, да и то слабо выраженная: Иван Иванович был человеком скромным и держался правил (не это ли, кстати, и помешало ему в жизни?). Был, пожалуй, некоторый спортивный интерес, что-то подобное азарту тренера, выпускающего своих питомцев на беговую дорожку... А может быть, где-то в глубине души он предчувствовал будущее - день, когда все еще в ранге рядового инструктора запишется на прием к секретарю горкома, и недоступная начальница примет его без проволочек и со всей возможной благосклонностью - усадит за приставной столик, сама напротив, и они с доверием улыбнутся друг другу, и он, Гусев, волнуясь, изложит свою просьбу, а она, Екатерина Дмитриевна, тут же поднимет трубку телефона - об чем разговор!

Это был уже другой кабинет, все другое: вкрадчивые трели телефонов, еле слышные голоса, неподвижная убаюкивающая тишина, которую не нарушит ни один резкий звук. Иван Иванович мог вспомнить, как сам когда-то наставлял Екатерину Дмитриевну: старайся в любом случае успокоить человека. Да и сейчас, перейдя вслед за ней на полушепот, он не преминул снабдить свою питомицу одним-двумя полезными советами на разные случаи аппаратной жизни, и Екатерина Дмитриевна выслушала его, как всегда терпеливо и отзывчиво, на этот раз с улыбкой...

А из просьбы Ивана Ивановича, той, с которой он приходил, увы, так ничего и не вышло. Екатерина Дмитриевна снимала трубку еще и в другой раз, уже без него, и может быть, даже в третий, и кто-то что-то обещал, куда-то "ушло письмо", но, видимо, так и не дошло... Кто думает, что такие люди, как Екатерина Дмитриевна, из своих кабинетов управляли жизнью, тот глубоко ошибается. Жизнь управлялась, да и управляется совсем другими способами и другими людьми, если вообще может быть управляемой... Вот, кстати, одна из истин, которые не умел понять Иван Иванович Гусев, отчего и устарел раньше времени. Но это уж совсем другая тема...

5

Труд жизни между тем подвигался медленно; романисты народ, как известно, усидчивый, и этого качества Льву как раз не хватало, если считать, что были все другие. Мешали также увлечения: сначала гитара, потом кактусы, потом еще свечи различной конфигурации - Лев возил их из Прибалтики; потом чеканка грузинской работы, а вскоре и иконы, собиранью которых он отдавал немало времени. Возвращаясь с работы, Екатерина Дмитриевна все еще заставала мужа за пишущей машинкой, но случалось, что он просто дремал, обложившись газетами. Прошло время, и Лев в эти предвечерние часы оказывался на кухне: в нем прорезался новый талант - кулинара. Екатерина Дмитриевна, а иногда и гости - старые друзья все еще хаживали к ним - могли оценить его фирменные блюда, иногда уж такие замысловатые, что ни одна хозяйка не догадалась бы, что из чего сделано.