Плотный и плечистый, похожий на цыгана Федор Иванович Толстой, подъехавший одновременно с Вяземским, сверкая черными глазами, прорычал:
— Экие скоты! Имена бы проведать! Да всех к барьеру!
Дамы выражали сочувствие пострадавшему по-своему.
Вера Федоровна, уже примирившаяся с мужем, вздыхала:
— Бедняжка Денис Васильевич! Представляю, каково ему переносить все это!
— Ужасно, ужасно! — вторила сестра Надежда Федоровна. — Нет, я благодарю бога, что Борис оставил военную службу и находится вдали от всяких интриг и козней…
— Отставка, пожалуй, была бы лучшим выходом из положения и для Дениса, — заметил Борис Антонович, — но, насколько известно, он не имеет никакого состояния.
— В этом трагедия! — подтвердил Вяземский. — Остается одна надежда на государя. Денис как будто собирается писать ему.
— Не поможет! — решительно заявил Толстой. — Знаю. Испробовал. Меня дважды лишали офицерских чинов…
— Добавь, что за дуэли, законом воспрещенные…
— Все равно! Государь не принимает никаких жалоб по производству и разжалованию…
Мужчины заспорили. Вера Федоровна, зная, что убедить Толстого невозможно, он всегда упрямо стоит на своем, вмешавшись в разговор, сказала:
— Мне кажется, господа, нам прежде всего следует сделать все от нас зависящее, чтобы Денис Васильевич не так остро ощущал тяжесть удара и не впал в мизантропию…
Вяземский посмотрел на жену, улыбнулся:
— Умница! Ты словно читаешь мои мысли… Приглашай же всех к нам обедать. Это будет самым приятным сюрпризом для Дениса — видеть друзей, которые любят и ценят его не по чину.
— Чудесно, чудесно! И ты, конечно, сочинишь нечто подходящее для такого случая? — сказал Четвертинский.
— Да… В моей голове уже что-то бродит…
— Ветер, ветер! — рассмеялась Вера Федоровна и, ласково взяв руку мужа, добавила: — Я пошутила, Петр! Не обижайся!
Было совсем темно. Денис еще спал, из кабинета доносился его богатырский храп.
Вяземский вошел, зажег настольные свечи. Негромко кашлянул. Давыдов сразу затих, как-то по-детски чмокнул губами и приподнял голову. Заспанные глаза жмурились от света.
— Что? Привез княгиню?
Вяземский утвердительно кивнул:
— Вставай, ждем обедать…
Давыдов быстро и легко поднялся с дивана.
— Одолжи одеколон и бритву… Не могу же я перед ней чучелом предстать!
Через несколько минут он был готов. Лицо приобрело обычную живость. Густые волосы и бакенбарды старательно расчесаны, усы подкручены. Все бы хорошо, если б не этот штатский костюм… Давыдов знал, что выглядит в нем куда хуже, чем в мундире. Ну, да перед Верой Федоровной можно и не красоваться…
Между тем в ярко освещенной десятками свечей столовой с нетерпением ожидали его появления. Вяземский любил подготовлять сюрпризы. Стол был празднично убран, ломился от вин и яств.
Собравшиеся сидели тихо, разговаривали полушепотом Только добрейший толстяк Василий Львович Пушкин, за которым успел съездить Толстой, забавляя всех анекдотами, не выдерживал иногда уговора, прыскал от давившего его самого смеха.
Давыдов вошел и замер от неожиданности. Думал, Вяземские одни, а тут целое общество! Все, кого любил, перед кем можно было распахнуть душу. Четвертинские, Толстой, Пушкин… И гул радостных приветствий. И теплота дружеских рукопожатий. Но вот Вяземский поднял руку и, когда все немного затихли, взволнованным, глуховатым голосом, обратившись к Давыдову, прочитал:
Пусть генеральских эполетовНе вижу на плечах твоих,От коих часто поневолеВздымаются плеча других;Не все быть могут в равной доле,И жребий с жребием не схож:Иной, бесстрашный в ратном поле,Застенчив при дверях вельмож;Другой, застенчивый средь бояС неколебимостью герояВельможей осаждает дверь;Но не тужи о том теперь!На барскую ты половинуХодить с поклоном не любилИ скромную свою судьбинуТы благородством золотил;Врагам был грозен не по чину.Друзьям ты не по чину мил!
Последние фразы прозвучали особенно выразительно и тепло. Давыдов почувствовал, как запершило в горле. А Вяземский, передохнув, обвел рукой всех собравшихся и продолжал:
Спеши в объятья их без страхаИ в соприсутствии нам ВакхаС друзьями здесь возобновиСоюз священный и прекрасный,Союз и братства и любви,Судьбе могущей неподвластный!
Стихи вызвали общий восторг. Давыдов схватил молодого поэта в объятья, расцеловал:
— Ах ты, разбойник! Чуть до слезы не прошиб!
Василий Львович Пушкин, вытирая платком вспотевшее лицо и распространяя сильнейшие запахи духов и помады, до которых был большой охотник, просил:
— Позволь стихи списать, Петр Андреевич… Племяннику Александру в лицей пошлю[1]. Он вас обоих любит.
— Да, мне передавали, — сказал Вяземский, — будто он все стихи Дениса наизусть читает…
— Недавно даже пострадал за них, — хихикнул Василий Львович, обращаясь к Давыдову. — Изволил с товарищами своими по лицею Пущиным и бароном Дельвигом, кажется, гогель-могель устроить. Дядька ихний, Фома, рому достал, ну и захмелели ребята, и взысканы за то начальством. Александр при этом экспромтом на твою оду «Мудрость» подражание сделал… Как она у тебя начиналась-то?
Давыдов припомнил:
Мы недавно от печали.Лиза, я да Купидон,По бокалу осушалиИ просили Мудрость вон.
— Вот-вот! А племянник по-своему изложил, — захлебнулся в смехе Василий Львович и продекламировал:
Мы недавно от печали,Пущин, Пушкин, я, барон.По бокалу осушалиА Фому прогнали вон…
— Ловко, ловко! — одобрил Денис Васильевич. — Молодец твой племянник, Василий Львович!
Вера Федоровна дала знак дворецкому, стоявшему у дверей с двумя лакеями. Пробки хлопнули. В хрустальных бокалах зашипело и заискрилось шампанское. Дружеская пирушка началась.
II
А дома было невесело. Состояние Давыдовых после войны оказалось в полном расстройстве. Бородино сожжено. Маленькая Денисовка приносила доход самый незначительный. Московский дом полуразрушен, имущество разграблено французами. И главное, некому приводить дела в порядок! Елена Евдокимовна скончалась полтора года назад. Братья находились на службе. Все заботы поневоле легли на сестру Сашеньку, но что же она могла сделать?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});