назвать. Хотя я пришел в этот офис-мастерскую, готовый день и ночь напролет варить
кофе, рубить дрова или таскать воду. Наверное, потому, что с первого взгляда влюбился в
работы его хозяйки.
Время жизни Шики остановилось в семнадцать лет, а я по инерции окончил школу
и устроился в колледж: одиноко и бесцельно.
Ведь мы с Шики собирались поступать туда вместе.
Шансов на то, что она очнется от бесконечного сна, почти не было, и мне
оставалось лишь выполнить обещание. В одиночку.
Но для меня ничто не изменилось. Став студентом, я так же бездумно жил сквозь
пустые и одинаковые дни. Не зная, куда девать себя, однажды я по приглашению
однокурсников забрел на незнакомую выставку и наткнулся на куклу.
Кукла была настолько хрупкой, утонченной и изысканной, что в ней было трудно
признать творение рук человеческих. При всем невероятном сходстве застывшей фигурки
с человеком, мастер отчетливо дал понять, что она никогда не двинет рукой, не повернет
голову и не опустит ресниц – будет вечно пребывать в неподвижности.
Кукла была невероятно прекрасна.
Но мастер не пытался подделать человеческую жизнь. Он сумел передать внятное
и четкое послание: есть границы, в которые могут ступить только живущие. И есть места, где властно лишь неживое, куда не дотянется рука человека.
Эта поразительная двойственность пронзила меня насквозь. Я пал ее жертвой, внезапно и безнадежно влюбился в это призрачно-хрупкое уравнение. В эту изящную
фигурку.
Наверное, потому, что Шики тогда существовала в том же самом отчужденном
мире. По тем же самым нечеловеческим законам.
Происхождение куклы было неизвестно.
В буклетах выставки не было ни малейшего намека на существование подобного
экспоната.
Отчаянные и лихорадочные поиски дали результат: я выяснил, что автор
представленной вне конкурса куклы – малоизвестный мастер, за которым тянулся хвост
странных слухов.
Мало того, мастер оказался женщиной. Я узнал ее имя – Тоуко Аозаки. Если
описать ее одним словом – экстравагантная отшельница. Она занималась не только
изготовлением кукол, но строительным дизайном и конструированием. Творчество было
ее стихией, она могла сконструировать все, что угодно, но никогда не принимала заказов
со стороны, а являлась к недоумевающим потенциальным заказчикам и выкладывала на
стол свои образцы. Получив аванс, она немедленно и быстро бралась за дело.
Ее можно было с равным основанием назвать или великолепной мастерицей, или
большой чудачкой.
Неодолимое и странное любопытство подталкивало меня в спину. Даже зная, что
этого делать не следует, я все же нашел ее адрес и сам не заметил, как уже звонил в дверь
эксцентричной сумасбродки – теперь-то я уже мог подтвердить точность этого термина со
всей определенностью.
Мастерская находилась далеко от центра города, в несколько двусмысленном
месте: не относящемся ни к деловому району, ни к жилым кварталам.
Ее нельзя даже было назвать домом.
Это было заброшенное здание.
И даже не просто заброшенное, а недостроенный корпус офисного комплекса, который начали строить несколько лет назад, когда экономика Японии еще чувствовала
себя неплохо. Наступивший перманентный кризис грубо прервал стройку на полпути, 9
оставив лишь каркас здания с голыми бетонными стенами и потолками, без малейшей
внутренней отделки.
По проекту в здании должно было быть шесть этажей, но теперь над четвертным
этажом зияла пустота. Ныне модно начинать строительство сверху вниз, но там
использовались более традиционные методы, и пол недостроенного пятого этажа
превратился в крышу.
Хотя здание было окружено высоким бетонным забором, попасть внутрь было
легко. Поистине удивительно, что местные ребятишки еще не устроили здесь площадку
для игр.
Как бы то ни было, я все равно сомневаюсь, что Тоуко Аозаки выкупила это
задние в свою безраздельную собственность.
Комнатка, похожая на кухню, в которой я сейчас колдовал над кофеваркой, находилась на четвертом этаже. Второй и третий этажи занимали мастерские Тоуко-сан, поэтому обычно мы сидели и разговаривали на четвертом этаже.
… Ладно, вернемся к теме.
Я познакомился с Тоуко-сан, и неожиданно для себя самого начал работать здесь, бросив колледж, в который только что поступил.
Невероятно, но мне даже что-то платили.
По словам Тоуко-сан, люди делятся на две категории: те, кто созидает, и те, кто
ищет. Те, кто могут использовать вещь, и те, кто могут ее уничтожить.
Она прямо сказала, что как созидатель я совершенно безнадежен. Но все же наняла
меня. Как она выразилась, от меня может быть польза, как от искателя.
– Что так долго, Кокуто?
Услышав ее нетерпеливый голос из соседней комнаты, я взглянул на кофеварку: она как раз наполнилась порцией ароматной черной жидкости.
– Та, что была вчера – восьмая по счету. Люди скоро начнут замечать связь между
ними, – вынув изо рта сигарету, неожиданно проговорила Тоуко-сан.
Она, должно быть, говорила об эпидемии недавних повторяющихся самоубийств
старшеклассниц. Девушки кончали с собой, бросаясь с крыш высотных зданий.
Нетрудно было догадаться, почему она заинтересовалась этой темой: лето было
скучным – настоящая засуха на новости.
– Неужели? Разве их было не шесть?
– Пока ты отсыпался, появились новые. Началось еще в июне, и дошло до того, что
они падали по три в месяц. Может быть, за последние три дня месяца счет увеличится.
Тоуко-сан иногда говорит жуткие вещи. Я инстинктивно взглянул на календарь: остались всего три последних дня августа. Всего три дня?..
Какая-то мысль мелькнула по краю моего сознания. Я не понял, какая именно, до
того, как она ускользнула.
– Но я слышал, что между ними не было никакой связи. Все девочки-самоубийцы
учились в разных школах и не были знакомы. Или полиция скрывает что-то?
– Не доверяешь людям? Непохоже на тебя, – усмехнулась Тоуко-сан.
Сняв очки, она становилась до невозможности едкой и насмешливой.
– Потому, что по телевидению не зачитали ни одной посмертной записки. Шесть…
нет – восемь человек. Если их было так много, то хотя бы одна должна была бы оставить
записку. И если полицейские ничего не говорят, невольно возникают подозрения, что их
прячут нарочно.
– Это я и имела в виду, говоря о связи. Или, правильнее, точке соприкосновения.
Свидетели видели больше половины из них во время прыжка: им никто не помогал. И
полицейские не нашли ничего необычного в личной жизни девочек. Они не сидели на
наркотиках, не попадали в сети религиозных сектантов. Стопроцентные, классические
самоубийства – в какой-то момент у них стало так тяжело на душе, что, не думая ни о
10
ком, они взяли и убили себя. Потому-то полицейские и не интересуются этими случаями
слишком сильно.
– Вы хотите сказать, они и не собирались оставлять посмертных записок? – с
сомнением в голосе поинтересовался я.
– Скорее всего, – кивнула Тоуко-сан.
Но разве такое возможно?
Задумавшись над этим противоречием, я взял кружку и отхлебнул ароматную
горькую жидкость.
Почему же они ничего не оставили? Как правило, люди не убивают себя, не
объяснив, что они хотят этим доказать, не оставив завещания.
Завещание – последняя ниточка, связывающая с реальным миром. Когда человек, сломавшись под невыносимым грузом реальности, вынужден покончить собой, он
цепляется за эту возможность, чтобы бросить жестокому миру в лицо свое проклятие, сделать так, чтобы все узнали причину его гибели.
Самоубийство без выражения последнего желания.
Если они ушли, не заботясь об этом, то, получается, их уже ничто не связывало с
этим миром. Они хотели исчезнуть без следа. Наверное, это можно назвать идеальным
самоубийством. Хотя постойте, идеальное самоубийство должно быть обустроено так, чтобы не было не только посмертной записки, но и сама смерть осталась никем не
замеченной.
Но ведь прыжок с крыши не отнесешь к идеальным самоубийствам. Смерть, немедленно привлекающая внимание множества людей – это уже само по себе
посмертное послание.
Что же получается?
Возможно, была иная причина. Кто-нибудь украл их волю, заставил так
поступить?.. Нет, тогда это уже не было бы самоубийством.
Единственный логический ответ, который остается – это были просто несчастные
случаи?
Девушки не собирались умирать. Поэтому и не было причины писать посмертные