Читать интересную книгу Пантера, сын Пантеры - Татьяна Мудрая

Помимо сыновей, рождались дочери, куда менее склонные к интровертности и одиночеству и куда более — к свиванию гнезда и плодоношению. Но фамилии они не продолжали; то были отрезанные ветки, привитые к чужому стволу и цветущие не за нашим забором. Разумеется, в старину еще можно было поддержать скудеющий род жаркой просьбой властителю и дать фамилию крепкому дочернему потомству по причине отсутствия или хилости сыновнего. Но патриархальная благодать изживала себя, победно наступало новое время, и всё истончалась вершина могучего некогда ствола, покуда не обрела за многотерпеливость свою двойной венец — неких чудаковатых близняшек.

Иосия

Среди однояйцевых двойняшек всегда бывает один старший, другой младший. Так вот, первым — вполне законным и вовсе не оспорившим первенство, как Иаков, — был Иосия.

Проживал он, скромно прилепившись к владениям младшего брата. Ибо Закария унаследовал — в полное свое распоряжение и без споров — родовое гнездо, уютную двухэтажную руину из бетона и замшелого рыжего кирпича. Точнее, бетонным был высокий фундамент, кирпичным — высокий первый этаж, а чердак (или, по-новомодному, мансарда) был сложен из толстенного бруса, тяжестью и прочностью едва ли не превосходящего обожженную глину. Правда, жук и червь уже проточили в дереве свои письмена, уподобляясь в своем занятии двуногим постояльцам из тех, что пограмотнее, а кровля состояла из железа только на треть — остальное приходилось на долю множественных слоев олифы и сурика; оттого пребывание в высоких сферах становилось занятием одновременно романтическим, в духе барбизонцев и пуантилистов, и рискованным. Иначе говоря, живет на чердаке тот, у кого свой чердак отъехал.

Именно поэтому этот верхний этаж стала любимым местом Элизабет, жены младшего брата, где ей голову приходили самые необоснованные изо всех сумасбродных ее идей, коим несть числа. Внизу уже давно господствовали ее вкус и трудолюбие: атласные складки занавесей, деревянные кружева шкафов, тяжелые домотканые половики, медь и бронза, лощеная, вощеная и накрахмаленная чистота. Верх же, куда ссылались предметы, потерявшие или не находящие места в крошечном Лизином мироздании, постепенно становился прибежищем утонченного беспорядка, покрытого патиной въевшейся пыли и древних окислов.

Закария, Лизин муж, ни с тем, ни другим местом не гармонировал: порядок он, как человек мастеровитый, любил деловой, не шибко прилизанный, а творческий хаос, в который, как полагают, ввергает мир любой истинный поэт (поэтом же Закария был настоящим во всех смыслах, можете не сомневаться), напоминал скорее сияющую пустоту. Так что, вдруг оженившись, молодожен сразу потеснил себя прочь от вещного соблазна во флигель, строенный также в два яруса: внизу был каретный сарай, позднее гараж, вверху «дежурка» и одновременно мастерская. Эта мастерская, со струнными рядами полок и методически расположенным инструментом самого великолепного свойства, посреди которой капитально устроился солидный верстак, естественной полировкой и тумбами превосходящий любой конторский стол, была создана предком Закарии будто по его личному заказу. А поскольку здесь обнаружилось и узкое «девичье» ложе в виде матраса, который лежал посреди небольшого острова из толстенных циновок, то Закария тут и поселился. Уж это самой природой было отдано ему в безраздельное пользование!

Сии витиеватые периоды вроде бы должны объяснить, отчего самый главный мужчина в доме удовольствовался самой малой и тесной четвертью доставшейся от предков жилой площади. Не то что он был так скромен — просто не умел противиться обстоятельствам, и оттого они ему всегда благоприятствовали. В самом деле, разве вина Закарии, если он выбился из холостяцкого состояния, когда старший брат еще стойко в нем пребывал? Зато теперь и сам Иосия подселился к нему в нутро пещеры из плотного камня, который, в отличие от глины, днем впитывал в себя нестерпимую жару, а в темное время суток постепенно отдавал. Там уже давно не было ни карет, ни более поздних автомобилей, ни их корма. В эру двуколок и тарантасов тут были выгорожены денники, и оттого дух, который витал в этих стенах, был даже более сенной и древесный, чем бензинный и горюче-смазочный. Чуть попахивало сбруйной кожей, смолой и дымом от крошечной печурки, которую в семье почему-то обозвали «душегрейкой». Кстати расположилась у одной из стен и поленница из отборного сухостоя, которую не извели по причине глобального потепления, случившегося во времена еще отца близнецов. Ее с оглядкой изводили теперь на щепу и чурбачки, ибо печка потребляла только деликатный корм.

Тут, сложенные в деловом порядке, в ожидании часа своей славы, то ли грядущей, то ли уже прошедшей, таились по углам остатки явной древесной рухляди: забор и калитка, расщепленные на тонкие рейки, чурбачки, нарезанные из бесплодной смоковницы, филенки от резных комодов и плашки наборного паркета. Закарию все это уже перестало вдохновлять на столярные подвиги, но его брата обуяла ностальгия, а, может быть, смутная потребность в медитации.

Еще здесь был протянут многожильный бронированный кабель; Иосия не спрашивал, кто из предков так для него расстарался, а мигом притащил с работы списанный ноутбук и паровую кофеварку, из братниной мастерской — кусок кремниевой прокладки для футеровки очага, из дома — приземистый стол с отпиленными ножками, раскидистое кресло, плед, латунную турку и два бокала. А больше ему ничего и не надо было для личного счастья.

Ведь там, где у Закарии располагались бы всякие молотки, ножи, стамески, рашпили, надфили, сверла, дрели и коловороты, метчики с плашками, рубанки, фуганки и нивелиры, шильца и пробойники, Иосия поселил книги.

Их он (с благословения или благодаря снисходительности начальства, как же иначе) упасал из Дома. Ибо, как уже можно было бы понять, он там работал; да и Закария также.

Книги, все без исключения, были пухлы от старости, обтрепаны по краям и еле дышали от ветхости. Целлюлоза сгорела от времени и стала чайного цвета; пергамены усохли и покоробились; на бумаге верже проступили разводы, мало общего имеющие с водяными знаками; кожа переплетных корок изгнила и полопалась. Труды обоих братьев как-то сохраняли пристойность внешнего вида, но никак не могли унять книжную пыль.

Первопричиной легальных книжных краж был архаический обычай пускать тома, пришедшие в негодность, вдоль по текущей воде или (в более поздние времена, когда свободной влаги почти не осталось) хоронить в пещере — не сжигать, не резать, а только ждать, пока естественный ход событий не превратит их в сущую труху. Вот они и ждали — у братьев в гостях.

Иосия после дня работы среди книг, но не рядом с ними окапывался в своем убежище и сидел тут часами, погрузившись в недра старенького буровато-зеленого пледа и вдыхая кофейные и книжные ароматы. Он отыскивал во прахе и в пыли неведомые жемчужины, о которых знали только они двое и благородный слепец Пауло Боргес, начальник обоих и номинальный директор Дома.

Что же сказать о работе Иосии? Начальник одного из отделов, возможно, архивного или по списанию устаревших материалов; история того не сохранила, ибо сие было ей неинтересно.

Никто в Доме, где хранились раритеты, и не думал выдавать книги, как в обычной читалке. Они стояли на полках неподвижно и непролистанно, и лишь крошечные, как блоха и муравей, сканеры двигались от буквы к букве, передавая, если возникала в том нужда, связный текст на темные экраны гигантских, в полстены, мониторов центрального зала. Их называли тут зеркалами. (Кстати, именно из-за микросканирования нельзя было ламинировать страницы раритетов, и в конечном счете именно это обстоятельство давало простор Иосии.)

Никто не знал, женат или холост был почитаемый Иосией господин Пауло. Из любви, благоговения и желания по мере своих сил и обстоятельств подражать ему Иосия уверил себя во втором. Собственное же стремление Иосии к пребыванию в девстве было таким неколебимым, ибо имело и иные корни, помимо традиционных родовых. Иосия был влюблен давно и непоправимо. Эта самая Анна, пришелица из иного царства, в раннем отрочестве глядела одинаково на самого Иосию и на его лучшего друга, однако Иосия предпочел отдалиться и уступить своенравную девицу Якиме, искуснейшему переплетчику Дома и щедрой души человеку. Он считал Якиму куда более подходящей парой Анне, чем застенчивый книжный червь. Шансы червя были все же немалыми: и лицом благолепен, и умом просторен, и вообще знаток прекрасного во всех его видах. Якима был таков же, но попроще: только вот замечали, что стоило ему как-то особенно взглянуть на Анну, как она улыбалась, чуть отводя глаза.

Так вот и жил Иосия на обочине чужого счастья и находил радость, интроверт этакий, в одних своих томных воздыханиях. Жил так широко и прочно, как мало кто в городе — ведь он, кстати, был «вольный каменщик на богостроительстве», потомственный тектон Дома, что созвучно с масон — названием ордена такого же древнего и почтенного. И немудрено быть здесь ордену: Дом, как и готический собор, был сложен, как стих, гармоничен, как старинная книга, где миниатюры вырастают из шрифта, а каждый инициал, или буквица, заключает в себе картинку. И там, и здесь прихотливость первоначального построения вынуждали мастеров сплотиться вокруг тайны и под конец принести ей в жертву если не Хирама, то человека, во всем подобного ему.