В доме все заросло пылью и пустотой. Наверху под крышей перебегали легкие шорохи. Мыши. Ну, пусть. Что с того? Какая разница? Натуральные мыши в доме из натурального дерева. Мне нечего было делать в спальне, кабинете, библиотеке и его мастерской. Там еще стоял мольберт с «Выброшенными бурей», где мы лежали на черном песке неведомого берега, опутанные багровыми водорослями, едва дотягиваясь друг до друга, сцепив пальцы. Еще вдвоем.
На кухне автомат соорудил мне ужин без затей — линия доставки продуктов активизировалась автоматически, как только закончился срок гражданской изоляции, как это теперь называлось. Даже виски — а вот этого удовольствия мне не перепадало в течение трех лет.
С полным стаканом в руке сидеть при свете вечереющего окна и камина, в котором над симуляцией дров плясало невзаправдашнее пламя.
Это был наш дом. Он всегда был только наш, мы выбрали проект и купили его вместе, еще до той истории, до болезни. Хайле нарисовал цветущий магнолиевый сад, и точно такой мы устроили на нашем участке, и даже несколько деревьев были подлинные и цвели на две недели раньше остальных, мы специально так заказали. Мы дожидались цветения настоящих магнолий и устраивали праздник на двоих под белыми звездами распустившихся восковых, фарфоровых цветов.
А теперь этот дом был мой.
По-настоящему меня все эти годы утешало только одно: на этот раз он не заметил, как умер. Хорошо. Думаю, первого раза ему хватило с лихвой.
Дождь наконец собрался, широкие листья магнолий задрожали, покрылись лаковым блеском, с них скатывались струи и били в подоконник (специальный заказ, в отличие от нынешних, он не поглощал стук капель, наоборот, озвончал его), в желтые плиты дорожки (дорога, мощеная желтым кирпичом, волшебник страны Оз). Потом он утих, в тучах немного поворчало, но гроза не решилась.
Все стихло. Даже на чердаке (у нас в доме был настоящий чердак) перестали возиться. Темнело.
Смутное движение между ветвей и сумерек застало врасплох. Как привидение — темная напряженная фигура и белое лицо с закушенными губами. Дважды умерший, не имеющий права жить. Виски колом встало в горле, стакан выпал из пальцев и покатился по ковру, руки рванулись к раме. Это был он. Все равно который, мертвый или живой, настоящий или подделка. Не может быть подделки Хайле.
Рама со скрежетом взлетела, сырость наполнила легкие, пряная сырость заброшенного сада. Теперь стало видно, что одежда на нем мокрая насквозь. Неизвестно, сколько времени он уже стоял здесь.
— Простудишься!
— Я?
Мы сидели на полу у камина, старая моя куртка, еще с наших походов в горы, укутывала его плечи, на голых коленях вздрагивали блики.
— Не верю.
— Как хочешь.
Он был готов уйти сию минуту. Не на чердак, где провел почти три года, дожидаясь меня, а куда угодно: в пустыню, добровольно сдаться властям или что там еще.
Так его и отпустили.
— Как же ты все это время?
— Никак.
— На чердаке?
— И в библиотеке.
— Но ты же не мог пользоваться доставкой. Что ты ел?
— А зачем мне? У меня ведь солнечные элементы.
— Да, правда.
— Кто я?
— Мне все равно.
— Я не Хайле.
— А кто же ты еще?
Ему было очень страшно, когда он очнулся на складе, среди сотен таких же, ожидающих демонтажа инактивированных андроидов, объявленных вне закона. Сначала он надеялся вот-вот проснуться, потом решил, что сошел с ума. Потом понял. Недаром мы читали Бредбери и Шекли, Саймака и Филипа Дика. И Кларка с его космонитами. И те стихи:
И будешь ты уже не мной когда-нибудь…
Просто был допущен совсем маленький, совершенно незначительный брак. Та самая кнопка. Она не сработала до конца. Он отключился на несколько часов. Очень редко, но так бывает. Один раз на миллиард, что ли. По крайней мере, такова вероятность. Меня предупреждали. Об этом всегда предупреждают, но никто не обращает внимания, естественно. Но вот как ему удалось выбраться?
— Дружочек…
— Хочешь, уйду.
— Дурак.
Он завозился, вылезая из куртки.
— Прости. Ты умница. Плевать мне на полицию, законы и все, что там ни на есть. Никто ведь теперь и не узнает? Тебе придется прятаться.
— Если ты боишься…
— Я не боюсь. Я боюсь только потерять тебя.
— Кого меня?
— Тебя.
Тут мне пришло в голову…
— Хайле! Ты ведь не хотел возвращаться, когда все понял?
— Все — что?
— Ну, все про себя.
— Скажи это как есть: понял, что я — робот. Ну, скажи. Слабо?
— Перестань.
— Слушаюсь.
— Прекрати! Если ты вернулся, значит, все уже сам решил. Зачем изводить меня и себя?
— Ничего я не решил. Просто мне некуда больше было идти.
— Да. Конечно.
— Если бы сразу — не пришел бы сюда. А потом я сообразил, что тебя должны были упечь на эту… изоляцию. Ох, и свинья же я! Как ты-то?
— Да что мне сделается? Потом. Говори о себе.
— Ну я и пришел сюда. Перечитал тут все про это. Понял, что года три как минимум спокойной жизни мне обеспечено. Думал, потом смоюсь. Но я с самого начала знал, что… Господи, да кто же я? Ниэсс, я не могу уйти, я не могу без тебя. Я же… люблю. Меня же так и сделали.
— Никто этого не делал. Понял? Тебе только сделали новые руки, ноги и глаза и все остальное, а это, вот это самое, любовь и душа — это все твое.
Конечно, не сразу. Не сегодня и, может быть, еще не за этот год. Но мне все равно удастся убедить его, заставить поверить, просто потому, что это и есть чистая правда, в то, что он, вот именно он, кто бы он ни был — а он ведь Хайле и никто другой — он единственный, кто нужен мне в мире, пусть даже только в книгах бывает, чтобы человек любил андроида. А у нас будет — любовь. И не иначе.