Читать интересную книгу Прибалтика на разломах международного соперничества. От нашествия крестоносцев до Тартуского мира 1920 г. - Любовь Воробьёва

В Прибалтике же социально-экономический гнёт был воедино слит с национальным и достигал таких возмутительных форм, которые вызывали протест также и у самих немцев. Среди немецких критиков крепостного строя в Прибалтике особенно выделяются преподаватели-публицисты Гартлиб Гельвиг Меркель и Иоганн Христоф Петри. Они были вынуждены публиковать свои работы в Германии, поскольку там были более свободные условия для издания книг.

Основным трудом Меркеля стала книга «Латыши, особенно в Лифляндии, в конце философского века» (1796 г.). Своих соплеменников он назвал потерявшими совесть палачами, которые превратили ливонских крестьян в безжизненное орудие своего корыстолюбия. Ужасающее положение, в котором пребывали ливонские крестьяне, сделало их рабски пугливыми и недоверчивыми. Меркель не раз был свидетелем, как «за 30 шагов, проходя мимо помещичьего дома, латышский крестьянин снимает шляпу и приседает (нельзя сказать кланяется) при всяком взгляде на помещика. Потом он крадётся, понурив голову, чтобы поцеловать у него кафтан или ногу. Если тот заговорит с ним, он подозревает при всяком вопросе своекорыстную хитрость и отвечает двусмысленно»{125}. Однако рабская пугливость вовсе не исключала копившейся столетиями ненависти и отвращения к угнетателям, которые проявлялись даже в мелочах: ненавистным словом «немец» пугали непослушных детей, называли бодливую корову. Меркель не сомневался, что «в случае общего восстания ни одна немецкая нога не уйдёт отсюда». В своих трудах Меркель обосновывал необходимость освобождения крестьян от крепостной зависимости и выступал за тесное единение Прибалтийского края с Россией. За передовые для того времени взгляды по крестьянскому вопросу и русофильскую позицию Александр I наградил состарившегося Меркеля пожизненной пенсией. Остзейцы же (из числа «ретроградов») увидели в нём только «русского льстеца»{126}.

К числу наиболее известных произведений Петри принадлежит книга «Эстляндия и эстонцы». Петри назвал прибалтийско-немецких помещиков всемогущим сборищем кровопийц, «которые откармливаются, пожирая за обильным столом мясо, кровь и пот крестьян». Петри писал, что крепостное право «ни в одной стране не является таким тяжким и не сопряжено с таким угнетением и мучениями, как в Эстляндии. Лица, побывавшие в Африке и Америке, утверждают, что даже самое страшное негритянское рабство не отличатся большей жестокостью и варварством, чем здесь, в этой стране»{127}. Комментируя крестьянские волнения, Петри заявлял, что эстонцы вполне созрели для свободы, и требовал их полного освобождения от гнёта помещиков.

Взгляды Меркеля и Петри не были чужды и должностным лицам в Эстляндии и Лифляндии, в частности ландрату Сиверсу и его соратникам — ландратам Меллину и Герсдорфу. Гуманное направление их мировоззрения, вылившееся в желание способствовать улучшению быта крестьян, сложилось на основе сравнения неблагоприятного положения эстонцев и латышей с идеальными воззрениями философии тогдашнего времени о достоинстве и счастье человека. Обращение старого Меллина, приверженца Вольтера и Руссо, к своему сыну графу Августу Людвигу Меллину передаёт настроения среди просвещённой части прибалтийско-немецкого дворянства. А старый Меллин говаривал молодому следующее: «Дитя моё, отдадим добровольно нашим кормильцам крестьянам те права, которые мы со временем вынуждены будем отдать; придёт же время, когда это окажется необходимым, иначе пришлось бы отчаяться в божеской справедливости»{128}.

На ландтаге 1803 г., благодаря усилиям и красноречию «старого дуба» Сиверса, сумевшего уговорить пассивную часть помещиков, были приняты первые крестьянские законы (или крестьянское положение) в Лифляндии. Хотя они были подготовлены по настоянию центрального правительства в специально созданном в Петербурге комитете из высокопоставленных государственных чиновников и представителей лифляндского рыцарства (или лифляндском комитете), победа либеральной партии в ландтаге над «ретроградной» далась не без борьбы и создала для Сиверса и его активных сторонников много врагов. Меллин младший, участвовавший в этой борьбе, так объяснял свою позицию: я ландрат (земский советник), а не адельсрат (дворянский советник). Такой подход, безусловно, встретил бы одобрение старого графа Меллина — просвещённого филантропа. Активные же защитники рыцарских привилегий, уязвлённые наступлением на их «исторические права», насторожились и ощетинились.

Между тем в 1804 г. Александр I утвердил крестьянские законы для Лифляндии и Эстляндии. Они предусматривали льготы главным образом для крестьян-дворохозяев и оставляли без внимания более многочисленный слой безземельных батраков и бобылей, совмещавших батрачество и содержание себя работой на ничтожном клочке земли. Что касается крестьянина-дворохозяина, то он приобретал право собственности на движимое имущество (определённое количество рабочего скота, орудия труда, все постройки, огороды, семенное зерно и т.д.). Он мог передать свой двор по наследству, был избавлен от телесных наказаний, его нельзя было отдать в рекруты. Формально за ними признавалось даже право покупки земли.

Был учреждён волостной суд из трёх человек во главе с помещиком. Один из судей назначался помещиком, другой выбирался дворохозяевами, третий — батраками.

В приходском суде, занимавшемся разбором жалоб крестьян, председательствовал помещик, а три заседателя избирались крестьянами.

Помещик имел право направлять бобылей батраками к крестьянам-дворохозяевам, посылать их на работу в имения или отпускать на заработки в город за соответствующий оброк. Дворовых крестьян помещик мог дарить, передавать по наследству и продавать. В отношении дворовых и крестьян-барщинников помещик имел право применять телесные наказания — до 15 палочных ударов. Более тяжёлые наказания требовали решения крестьянских судов.

Крестьянский закон затронул и главный нерв аграрных отношений: крестьянские повинности. Их надлежало устанавливать в зависимости от размеров и качества земли, как это было принято ещё при шведах. В целях обеспечения справедливости при определении крестьянских повинностей были созданы ревизионные комиссии. Поскольку реализация закона шла медленно, а ревизионные комиссии, если и работали, то крайне вяло и нерешительно, то в народе стали возникать толки об обмане, об укрывательстве чиновниками, помещиками и пасторами царской бумаги, содержание которой увязывалось крестьянами со своими давними мечтами, выходившими за пределы дарованных льгот. В результате, вопреки ожиданиям, крестьянские законы только усилили волнения среди эстонцев и латышей. Они выплеснулись наружу при принятии так называемых вакенбухов, т.е. документов, вводившихся ещё при шведах и фиксировавших размер повинностей. Помещики, чтобы увеличить размер повинностей, нередко шли на обман, завышая качество и количество земли. Председатель рижской ревизионной комиссии А.И. Арсеньев квалифицировал обмер земель в Лифляндии как «чистое шарлатанство», а оценку земель как «педантичный обман». В результате при проведении закона в жизнь барщина не сократилась. В народе говорили: «Не следует нам брать ни вакенбухов, ни выбирать судей. Государь этого не хочет, вакенбухи-то не от государя идут и не то в них написано, что Государем обещано». В некоторых уездах, преимущественно в Рижском и Дерптском, крестьяне действительно отказались принимать новые вакенбухи. Гражданское начальство тотчас же прибегло к военной силе, начались усмирения, присылка казаков и пр. Тем не менее волнения по деревням не утихали с августа по конец октября 1805 г., вспыхивая то в одном, то в другом месте. В противостоянии с регулярными войсками погиб один из крестьянских вождей оясооский барщинник Харми Эварт — по определению местных властей, человек с «подлинно пугачёвской душой».

В этот трудный для властей период на сцену снова выступил ландрат Сивере. Разъезжая без устали из деревни в деревню и неутомимо толкуя смысл нового положения, он успокоил крестьян и показал центральному правительству всю «неуместность строгих мер против возникших недоразумений». Примечательно, что, как только крестьяне Венденского уезда, где вёл разъяснительную работу Сивере, поняли, что регулирование повинностей и вакенбухи исходят действительно от Государя, а не от немецких помещиков, которым они не доверяли, почва для конфликта сразу исчезла. Сам факт распространения на эстонцев и латышей имперской власти воспринимался ими как перспектива освобождения из-под ненавистного немецкого владычества и мирил их с обременительными повинностями, которые до этого являлись причиной волнений. То есть налицо была тяга к «обрусению» в екатерининском понимании: к верховенству государственных начал над правовой гегемонии немецкого меньшинства. По свидетельству председателя вольмарской ревизионной комиссии, везде и все крестьяне говорили одно: пусть нам будет хуже, но по воле государя. В подтверждение искренности таких заявлений вольмарскии председатель комиссии приводит следующий случай: когда помещик Лилиенфельд из гуманных соображений предложил крестьянам более выгодный, чем зафиксированный в вакенбухах, контракт, те отказались, заявив, что хотят исполнить волю Государя, даже если бы их положение стало хуже нынешнего. Такой ответ, по-видимому, растрогал председателя ревизионной комиссии. В своём донесении начальству в Петербург он, несмотря на крестьянские волнения, писал: «Народ вообще разумен и добр, но угнетён…»{129}