Читать интересную книгу Ненависть - Петр Краснов

Ольга Петровна читала и гордилась. Не посрамили батюшку, отца Петра… Вотъ только Володя? Кто былъ на дѣлѣ Володя отъ нея скрыли. Она считала его дезертиромъ, или, какъ стали говорить — «уклоненцемъ»… Хорошаго мало! Позоромъ онъ ложился на всю ихъ честную семью и потому, когда Гурочка вдругъ заявилъ, что онъ, какъ только кончитъ гимназiю идетъ въ военное училище и на войну, мать не только не протестовала, но заплакала отъ охватившаго ее непонятнаго ей самой волненiя и, прижавъ къ груди, говарила:

— Гурочка, милый!.. За Володю, за Володю!.. Ясный мой соколикъ…

Женя — она въ свою восемнадцатую весну стала прелестной, прищурила громадные голубые глаза и проговорила груднымъ низкимъ музыкальнымъ голосомъ:

— Ты у насъ — герой!

Ни тѣни насмѣшки не было въ словахъ сестры.

Еще былъ военный — Геннадiй Петровичъ, но о томъ, что онъ уже какъ-то вошелъ въ ихъ семью знали только Шура, да Женя, и по молчаливому соглашенiю не говорили объ этомъ никому. Геннадiй Петровичъ написалъ двѣ открытки. Узнали, что и онъ отличался, отбилъ германскiй разъѣздъ, взялъ въ плѣнъ офицера и отобралъ лошадь — «хорошую лошадь, однако, хуже моего Баяна»…

Ну еще-бы!.. Баяна!.. На которомъ Геннадiй Петровичъ джигитовалъ для Жени. Такой другой лошади, по мнѣнiю Жени, не могло быть на свѣтѣ. Потомъ писалъ еще, что онъ въ армiи Самсонова. И изъ газетъ уже знали о катастрофѣ съ армiей Самсонова, и писемъ больше не было.

Женя горячо сжимала руку своей двоюродной сестры и шептала ей:

— Ты не думай, Шурочка… Если онъ «Ужъ въ небѣ — я тамъ его найду»…

Бриллiантами горячихъ слезъ горѣли глаза Жени. Падали слезы на прекрасныя щеки и текли къ подбородку и что-то было такое жалостное, обреченное въ Женѣ, что Шура не выдерживала и крѣпко прижимала къ себѣ сестру.

Судьба!..

Женя съ осени поступила въ консерваторiю. Ей пророчили блестящее будущее. Сцена ей была обезпечена… И эти мечты объ артистической славѣ стирали боль по ушедшемъ Геннадiѣ. Артистка!.. Ар-тис-тка!.. Женя въ умѣ по слогамъ произносила это слово. Сколько въ немъ было колдовской силы, сколько магiи, очарованiя. Кружилась голова. Она шла къ роялю и пѣла, пѣла… Послѣ упражненiй брала ноты и начинала пѣсню Сольвейгъ. Голосъ крѣпъ — страсть слышалась въ немъ. Потомъ слезы. Темнокудрая головка упадала на клавиши. Женя рыдала.

Всѣхъ удивила Шура. На второй годъ войны она оставила хорошее мѣсто художницы на Императорскомъ фарфоровомъ заводѣ и поступила сначала на курсы сестеръ милосердiя, а потомъ въ солдатскiй госпиталь. Она не стремилась на «фронтъ», гдѣ къ тяжелой работѣ сестры примѣшивается слава и подвигъ воинскiй, но пошла въ тыловой госпиталь, этимъ подчеркивая, что она ничего для себя лично не ищетъ. Она стала настоящей сестрою и не одного солдата своими неусыпными заботами она отвоевала отъ смерти. Для Бориса Николаевича и Матвѣя Трофимовича война и совсѣмъ не принесла никакихъ перемѣнъ. Гимназiи продолжали работать. Дважды два оставалось — четыре. И только въ дни, когда приходили извѣстiя о нашихъ побѣдахъ, о взятiи Львова, или Перемышля, о сотняхъ тысячъ плѣнныхъ, или когда писали о нашемъ вынужденномъ недостаткомъ снарядовъ отступленiи — глухо волновалось черное море гимназистовъ и трудно было ихъ загнать въ классы. Кто нибудь скажетъ: — «мнѣ папа писалъ съ войны» и забыта классная дисциплина и всѣ слушаютъ о чемъ писалъ живой свидѣтель съ войны. Въ такiе дни «Косинусъ» становился у доски спиною къ классу и тонко отточеннымъ мѣлкомъ вычерчивалъ изящные «Пиѳагоровы штаны», или наставлялъ цѣлый рядъ буквъ и цифръ въ большихъ и малыхъ скобкахъ и когда онъ поворачивался къ классу, тамъ уже стояла полная тишина вниманiя. Ученики сидѣли, уткнувшись въ тетради и списывали изображенное «Косинусомъ». А тотъ, заложивъ руки въ карманы черныхъ панталонъ, размѣреннымъ голосомъ стараго математика говорилъ:

— Какiя-бы побѣды ни одерживала Россiйская Императорская армiя, какiя-бы неудачи ей по волѣ рока ни приходилось испытывать, словомъ, что-бы ни случилось въ нашемъ мiрѣ — законы математики всегда останутся неизмѣнными и квадратъ, построенный на гипотенузѣ всегда будетъ равенъ суммѣ квадратовъ, построенныхъ на катетахъ. Благоволите смотрѣть на этотъ чертежъ: — треугольникъ авс…

Труднѣе было положенiе Антонскаго. У него краснѣлъ его подагрическiй носъ и онъ чувствовалъ, что разсказъ о сѣмянодольныхъ не можетъ бытъ никому интересенъ, когда Россiйскiя армiи побѣдоносно вошли въ сдавшiйся Перемышль. Тогда онъ повышалъ голосъ и говориль:

— Мало кто знаетъ о той роли, которую играють на войнѣ животныя — лошади и собаки…

Слова «на войнѣ«электрическимъ токомъ пробѣгали по классу и возбуждали нужное Антонскому вниманiе.

Кое-кто изъ восьмого класса ушелъ въ военное училище, кое-кто бѣжалъ изъ младшихъ классовъ прямо съ содатами на войну, но это были единицы. Большинство продолжало зубрить по прежнему и временами педагоги забывали, что идетъ мiровая война.

Еще того меньше ощущалась война Ольгою Петровной и Марьей Петровной. Правда, хозяйничать становилось все труднѣе и труднѣе. Многаго уже нельзя было достать на рынкѣ или въ магазинахъ, появились карточки, а вмѣстѣ съ ними и скучныя очереди передъ учрежденiями, раздававшими карточки и передъ магазинами и складами, но тутъ широко пришла на помощь изъ своего хутора Наденька. Она присылала сестрамъ при всякой оказiи и муку, и птицу, и тѣмъ скрадывала недостатокъ припасовъ въ городѣ. Продукты дорожали, но правительство шло на помощь своимъ чиновникамъ и по мѣрѣ вздорожанiя продуктовъ шла прибавка жалованья, выдавали добавочныя и пособiя и въ хозяйствѣ это вздорожанiе не отражалось совсѣмъ. И, если что ихъ безпокоило, то это перемѣна въ городѣ, ставшемъ очень многолюднымъ, шумнымъ и веселымъ. У обѣихъ были дочери и обѣ боялись теперь пускать ихъ однихъ въ вечернее время. Развеселая шумная толпа, ученики всевозможныхъ курсовъ и училищъ завоевывали постепенно и мирную Гатчину и создавали тревогу для Марьи Петровны.

XII

Съ первыхъ же дней войны въ угоду союзникамъ и своему настроенному узко-патрiотически обществу Высочайшею властью державный Санктъ-Петербургъ былъ переименованъ въ обывательскiй Петроградъ. Точно смолкъ кимвалъ звенящiй и гулъ пальбы и перезвонъ колоколовъ, которые слышались въ самомъ словѣ Санктъ-Петербургъ!.. Будто та «военная столица», чьей «твердыни дымъ и громъ» воспѣлъ Пушкинъ перестала быть военно-парадной столицей побѣдъ надъ врагомъ и дружнаго сожительства народа съ Царемъ. Яркiя краски державнаго прошлаго были смыты съ нея и поблекла позолота Императорскихъ временъ. Санктъ-Петербургъ была Имперiя, Петроградъ — демократiя. Это какъ то быстро и особенно сильно почувствовалъ Борисъ Николаевичъ.

Петроградъ сталъ много грязнѣе Санктъ-Петербурга. Дворники, про которыхъ говорили, что они, сгребая снѣгъ, «дѣлаютъ Петербургскую весну», были призваны подъ знамена и ушли. Петербургская весна стала запаздывать. Солидныхъ и важныхъ швейцаровъ замѣнили небрежныя и злыя швейцарихи. На улицахъ, даже на Невскомъ проспектѣ, зимою были ухабы, на панеляхъ растоптанный снѣгъ и грязь. Было скользко ходить, и нигдѣ не посыпали пескомъ. Въ домахъ стало грязно. Постепенно, сначала какъ-то незамѣтно, потомъ все больше и больше солдатская толпа въ сѣрыхъ шинеляхъ и сѣрыхъ папахахъ, распушенная и грубая, заполнила всѣ улицы Петрограда. Точно вотъ тутъ сейчасъ-же за городомъ былъ и самый фронтъ… На льду Невы у Петро-Павловской крѣпости стояли мишени и съ Невы доносилась ружейная и пулеметная стрѣльба.

Часто на улицахъ была слышна польская рѣчь. Это прибыли изъ занятой непрiятелемъ Польши бѣженцы и принесли съ собою свое неутѣшное горе, свое военное разоренiе и озлобленiе противъ Русскихъ и властей. То та, то другая гостинница, общественное зданiе, или частный домъ, оказывались «реквизированными» для нуждъ войны. Нѣкоторыя гимназiи были заняты подъ госпитали и въ другихъ занимались въ двѣ смѣны — одна утромъ, другая вечеромъ. Все болѣе и болѣе война показывала свой грозный ликъ.

Ольга Петровна съ ужасомъ замѣчала, что что-то уже слишкомъ много появилось по улицамъ Петрограда всевозможныхъ кинематографовъ, «иллюзiоновъ», «электриковъ», кабарэ, у подъѣзда которыхъ висѣли пестрыя афиши съ краснорѣчивою надписью: «только для взрослыхъ» и гдѣ по вечерамъ толпились солдаты, гимназисты, какiя то дѣвушки и откуда раздавался смѣхъ и развеселая музыка.

Какъ удержать отъ всего этого Женю, Гурочку и Ваню?..

Распровеселые водевили, гдѣ высмѣивались педагоги и ученье, какъ «Ивановъ-Павелъ», или гдѣ разсказывалось о способахъ уклониться отъ военной службы, какъ «Вова приспособился», легкiе куплетцы, шаловливыя пѣсенки, все это рождалось, какъ поганые грибы послѣ дождя и казалось, такъ невинно. Но внимательно присматривавшiйся ко всему этому Борисъ Николаевичъ замѣчалъ, что и тутъ была работа какихъ то кружковъ и преслѣдовали эти кружки отнюдь не нацiональныя, не патрiотическiя цѣли. И тогда онъ думалъ о большевикахъ и о Володѣ.