Читать интересную книгу Ненависть - Петр Краснов

— Воть какъ, — сказалъ Малининъ.

— Будить патрiотизмъ?..

— Да.

— Не опасная это будетъ игра?..

— Въ рабочихъ патрiотизма нѣтъ.

— Но крестьяне?

— У нихъ патрiотизмъ мѣстный. На этомъ въ свое время и съиграемъ.

Прiѣзжiй помолчалъ и сказалъ негромко, но вѣско.

— Намъ нужна ненависть… Ненависть всѣхъ ко всѣмъ… Вотъ въ чемъ наша религiя, та новая религiя, о которой вы сказали. Неудачи войны… Войны необычайно кровопролитной и жестокой — объ этомъ постараются сами капиталистическiя державы — возбудитъ ненависть солдатъ къ офицерамъ и генераламъ. Армiя поколеблется… Въ обществѣ ненависть къ правительству, презрѣнiе къ государю… Поняли? Вотъ когда… Ненависть къ самой Россiи!

— Ненависть къ Россiи? Трудненько будетъ. Я самъ изъ крестьянъ. Я знаю, какъ свое село любитъ каждый крестьянинъ.

— Свое село… Да, можетъ быть… Это не существенно. Но Россiю? Да объ этомъ вамъ безпокоиться не приходится. Это за насъ сдѣлаетъ интеллигенцiя. Кружки писателей и поэтовъ охотно пойдутъ клеветать на Россiю, на власть, на крестьянъ и на офицеровъ и генераловъ. О государѣ и говорить не приходится. Его сотремъ въ порошокъ, окружимъ такой ненавистью, что сами же «вѣрноподданные» ему измѣнятъ и отдадутъ на смерть и поруганiе. Они Бога своего отдали, такъ что имъ Государь!

— Вотъ еще Богъ… О, это все не такъ просто. Въ Россiи, если начинать бунтъ — первое надо Бога упразднить… убить всякую вѣру… А какъ это сдѣлаешь?..

— Мысль не новая и не ваша.

— Я за это и не стою. Для меня она новая и ясная.

— Это еще Бакунинъ сказалъ. Это вы у Достоевскаго читали. Мысль студента Шатова. Старо! Теперь въ Русскомъ народѣ Богъ не тотъ.

— Богъ у него всегда одинъ. Богъ и Николай Чудотворецъ.

— Когда начнутся пораженiя… голодъ… отступленiя… кода нѣмецъ желѣзной пятой станетъ на горло и молебны не помогутъ, когда «поэты» станутъ богохульствовать подъ рукоплесканiя интеллигентной толпы и Богъ поколеблется въ народныхъ умахъ. Богъ и съ Нимъ Николай Чудотворецъ.

— Можетъ быть… Но… Все это потребуетъ новыхъ средствъ. Мы потратились на забастовки. Партiйная касса пуста.

— Деньги будутъ.

— Откуда?.. — въ громадномъ волненiи спросилъ Балабонинъ.

— А вамъ не все равно.

Прiѣзжiй поднялся. Онъ все сказалъ, что надо. Онъ прiѣхалъ не для того, чтобы отвѣчать на вопросы. Онъ считалъ ихъ праздными и ненужными.

— Войнѣ быть. Правительству не мѣшать организовывать войну. Усвоили?..

Онъ никому не подалъ руки, какъ то неопредѣленно отвѣтилъ на поклоны собравшихся и, ткнувъ пальцемъ на Володю, Гуммеля и Драча сказалъ:

— Прошу выйдти со мною въ сосѣднюю комнату.

Въ кабинетѣ Малинина было темно и окно было открыто. Гуммель хотѣлъ внести лампу, но прiѣзжiй остановилъ его.

— Закройте только окно, чтобы — неслышно.

Онъ сталъ въ глубинѣ комнаты. Володя, Драчъ и Гуммель противъ него въ позахъ учениковъ передъ учителемъ.

— Владимiръ Жильцовъ?..

— Я.

— Вы будете… будете… Леонидъ Гранитовъ. Поняли?.. Усвоили?..

Володя молча поклонился.

— Товаришъ Драчъ?..

— Я.

— Вамъ мѣнять фамилiю не надо. Прошлое безупречно

— Чистое пролетарское происхожденiе, — заторопился Драчъ.

Прiѣзжiй даже не посмотрѣлъ на него. Онъ перевелъ тяжелый взглядъ черныхъ глазъ на Гуммеля,

— Товарищъ Гуммель?..

— Я.

— Такъ и будетъ. Вы поѣдете со мною заграницу въ Центръ.

Онъ поклонился на этотъ разъ опредѣленно и съ видомъ человѣка, осчастливившаго другихъ, пожаловавшаго маршальскiе жезлы пошелъ изъ комнаты.

И странное дѣло. Когда выходили Драчъ и Володя и подлинно оба чувствовали себя точно именинниками, точно были они офицерами, вотъ только что пожалованными офицерскими чинами. Они шли вмѣстѣ на Телѣжную въ вонючую квартиру Драча. Лѣтнiй дождь лилъ. По домовымъ жолобамъ вода шумѣла, сливаясь въ кадки. Пустынны были улицы. Мутными желтыми кругами расплывались въ дождевыхъ полосахъ уличные фонари. Они ничего не замѣчали. Праздничные голоса пѣли въ сердцѣ Володи. Когда они вошли на совершенно пустую Полтавскую, гдѣ были сѣнные магазины, Драчъ остановился, толкнулъ въ бокъ Володю и весело захохоталъ.

— А, — воскликнулъ онъ, — въ Центръ!.. Заграницу!.. Елки-палки!.. Вотъ это я понимаю. А знаешь за что?..

— Не знаю.

— Фортуна, чортъ тебя совсѣмъ подери!.. За Далекихъ!..

— Ну, — какъ то недовольно промычалъ Володя.

— Вотъ тебѣ и ну! Елки-палки!.. Здравствуйте пожалуйста. Право надо по немъ панихиду намъ отслужить. Вотъ, гдѣ это обернулось то! Тамъ цѣнятъ!.. Тамъ это вотъ какъ понимаютъ… Которые люди рѣшительные и которые такъ просто — дворянская слизь… Далекихъ — это не болтологiя. Ты посмотри, кто на верхушкѣ? Болтуны?.. А что?.. Здравствуйте пожалуйста — товарищъ Джугашвили — Сталинъ — Тифлисское казначейство грабилъ, думаешь, мало людей накрошилъ… А что?.. Тамъ кровушку любятъ… Слыхалъ — ненависть!.. Понялъ: — ненависть! Это тебѣ не «люби ближняго своего»… Это, елки-палки, ненавидь, не бойся!.. Дерзай!.. Кровь, что вонючая вода. Товарищъ Финкельштейнъ Валлахъ-Литвиновъ — жохъ, елки-палки, — деньги заграницей обмѣнивалъ, въ тюрьмѣ французской сидѣлъ, не сладкая, поди, малина. Поди и били его тамъ. За то теперь!.. О-оо!!. Вотъ и мы съ тобой за Далекихъ куда попали, на верхушку! Такъ и впредь будемъ! Понялъ, товарищъ Гранитовъ?.. Не фунтъ изюма. Елки-палки. Тотъ Сталинъ… сталь и ты не хуже — гранитъ!.. Ночуешь у меня?..

— Да.

— А то бы къ дѣвочкамъ?.. а?.. На радостяхъ то?.. Въ генералы пожалованы!.!. Заграницу!..

— Уклонюсь пока. Надо съ мыслями собраться, да завтра хочу къ своимъ съѣздить.

— Ты-бы къ своимъ-то по малости.

— Неужели ты думаешь, — съ негодованiемъ сказалъ Володя, — меня дома свернутъ?..

— Свернуть, не свернутъ, а все — всѣ эти папы, да мамы, сестры, да братья, а тамъ еще любимая какая дѣвушка подвернется — кислая это матерiя для стопроцентнаго коммуниста. Дѣвочки куда проще, пошелъ, какъ стаканъ свѣжей воды выпилъ, и гуляй дальше.

— Ты меня, Драчъ, въ этомъ не учи, безъ тебя знаю, а характеръ мой и нервы изъ стали… Не даромъ я теперь и навсегда — Гранитовъ, — съ превеликой гордостью сказалъ Володя.

— Ну, какъ знаешь. Вотъ тебѣ ключъ отъ квартиры, а я по своему отпраздную свое повышенiе… По пролетарски.

На другой день Володя поѣхалъ въ Пулково, а черезъ два дня опять покинулъ родительскiй домъ, чтобы уже никогда въ него не вернуться.

X

Этотъ сдвигъ на сто восемьдесятъ градусовъ наблюдалъ и Борисъ Николаевичъ Антонскiй. Лѣтомъ свободный отъ уроковъ, взвинченный, взволнованный газетными извѣстiями и статьями, слухами и толками о войнѣ онъ зачастилъ въ Петербургъ, чтобы наблюдать за жизнью столицы.

Въ знойный iюльскiй день онъ видѣлъ, какъ въ Царской коляскѣ, запряженной парой великолѣпныхъ сѣрыхъ рысаковъ, со всѣхъ сторонъ окруженный казаками въ красныхъ мундирахъ, въ высокихъ киверахъ съ косыми бѣлыми султанами, съ пиками у бедра, ѣхалъ по Невскому проспекту французскiй президентъ въ черномъ цилиндрѣ. Онъ очень запомнилъ всю эту картину. Какъ въ клѣткѣ изъ живыхъ людей неслась коляска и гулко щелкали копыта казачьихъ лошадей по камнямъ и по свѣже политому торцу. Борисъ Николаевичъ видѣлъ молодое, розовое, безусое лицо офицера, ѣхавшаго на могучей рыжей лошади съ открытою пастью у задняго колеса коляски и видѣлъ какъ напряженно остро тотъ посматривалъ впередъ, на народъ и на президента. Точно опасался чего-то. Къ коляскѣ выбѣгали какiе то люди, точно нарочно одѣтые какими-то «пейзанами», можетъ быть — дворники, можетъ быть, агенты охранной полицiи. Жидкое ура провожало президента. И во всемъ этомъ была какая-то неувѣренность въ чувствахъ и настроенiяхъ народа, быть можетъ, даже боязнь за самую жизнь президента. Столица переживала полосу безпорядковъ и забастовокъ на заводахъ, какъ говорили, поднятыхъ нѣмецкими агентами. Какъ далеко это было отъ того энтузiазма, какой былъ въ дни «Кронштадта», когда впервые по Петербургу на законномъ основанiи гремѣла «марсельеза». Борисъ Николаевичъ понималъ, что казаки эти были не почетный эскортъ гостя Императора Николая II, но надежная его охрана.

Душнымъ вечеромъ Борисъ Николаевичъ стоялъ въ толпѣ въ Александровскомъ паркѣ, у Народнаго Дома и смотрѣлъ, какъ оттуда выходили гости — французскiе морскiе офицеры и матросы съ корабля, на которомъ прибылъ въ Петербургъ Пуанкаре. Французы съ трудомъ пробивались черезъ стѣснившую ихъ толпу. Полицiя была безсильна и какъ то нерѣшительна. Толпа была опредѣленно враждебна французамъ. Изъ нея раздавались крики и угрозы. У нѣкоторыхъ контръ-метровъ были сорваны погоны, у матросовъ были разорваны куртки. Какъ будто-бы народный энтузiазмъ перешелъ какiя то границы… И было ясно — взвинченный газетными статьями уличныхъ листковъ «народъ не хотѣлъ войны…