составляющим истинную сущность [политики] советского правительства”.
Много внимания в “постановлениях” уделено двусторонним отношениям СССР с другими государствами мира. Едва ли не на первом плане среди них находится Германия.
3 января 1935 г. Политбюро поручило Особому отделу НКИД “предпринять достаточно искусные шаги для вызова открытого конфликта между имперским и партийным руководством внешней политики Германии”, а спустя пять дней пришло к выводу о том, что гитлеровский режим полностью изжил себя и подлинным хозяином в Германии является рейхсвер, высшее командование которого “не склонно следовать комбинациям Розенберга”.
2 апреля 1935 г. Политбюро признало, что германский милитаризм принимает “такие формы, которые делают фактически невозможным соглашение не только между Берлином и Парижем, но и вынуждают Рим и даже Лондон искать путей реального обеспечения мира и безопасности в Европе” [87]. “Постановление” от 22 мая формулирует отношение Политбюро к произнесенной в тот же день речи Гитлера в рейхстаге и трактует ее как попытку “вернуть европейскую политическую обстановку к желательному Берлину исходному положению: сговор с Великобританией и Францией, относительная свобода действий для Германии в дунайском бассейне, свободные руки в отношении Восточной Европы”. При этом отмечается, что маневр Гитлера имеет известные шансы на успех.
Постановление от 3 июня анализирует ближайшие задачи внешней политики Германии: раздел Чехословакии между Польшей, Германией, Венгрией, соглашение Германии с Италией по австрийскому вопросу, захват Мемельской области как плацдарма для нападения на СССР»[69].
Прошу особо отметить – до Мюнхена оставалось еще почти три года!
Цитируем далее. «Немалое внимание в “постановлениях” уделено оценкам деятельности Коминтерна и выработке политики ВКП(б) в отношении этой организации. 16 декабря 1934 г. Политбюро обращает внимание Исполкома Коминтерна на то, что деятельность отдельных секций Коминтерна идет вразрез с соответствующими директивами Политбюро и создает затруднения для руководства внешней политики СССР. 7 января 1935 г. Политбюро принимает специальное развернутое решение по этому вопросу. По его мнению, мировая социалистическая революция в современных условиях не может быть вызвана искусственно. Коминтерну поэтому должна быть теперь отведена “вспомогательная и подготовительная” роль, его деятельность необходимо полностью подчинить интересам Советского государства, а они заключаются в том, чтобы исключить изоляцию СССР[70].
Вопрос о подлинности “постановлений” стал предметом оживленных споров среди исследователей буквально сразу же после их обнаружения. Американский советолог М. Ловенталь обратился в этой связи в 1960 г. к знатоку новейшей истории – историку и собирателю архивных документов Б. И. Николаевскому, находившемуся в эмиграции.
Ознакомившись с присланными материалами, Николаевский склонился к тому, чтобы признать их подлогом. По его мнению, в пользу этого говорили следующие факты: Политбюро собиралось на свои заседания раз в неделю в определенный день, среди представленных “постановлений” нет решений по целому ряду вопросов, рассматривавшихся Политбюро, и в то же время здесь имеются такие постановления, которых просто не могло быть (например, об отмене коллективизации).
Ловенталь не согласился с аргументацией Николаевского. “Я всегда считал, – писал он Николаевскому, – что документы являются выдержками, – таким образом, это не должно противоречить Вашим заметкам. Я смотрю на эти документы как [на] сжатые доклады, которые посылались важным советским агентам по всему миру, с тем, чтобы осведомлять их о буднях политики Советского Союза”.
Несмотря на то что оба ученых остались каждый при своем мнении, в последующей литературе “постановления” либо прямо рассматривались как подлог, либо использовались с обязательной оговоркой относительно возможности их фальсифицированного характера.
В настоящее время фальсификация “постановлений” (По мнению Козлова. – Прим. авт.) очевидна.
Во-первых, автор фальсификации не знал подлинного устройства высших органов партийного руководства: все постановления у него названы “постановлениями Политбюро ВКП(б) ”, тогда как высший партийный орган всегда назывался “Политбюро ЦК ВКП(б) ”.
Во-вторых, в своем творческом запале он употреблял выражения, просто немыслимые для решений высшего органа партии. Понятно, когда Политбюро ЦК ВКП(б) оценивало как “сговор”, например, договоренности Германии и Франции. Но пролетарская идейность и партийность просто не позволили бы в официальном партийном документе, пусть и совершенно секретном, употреблять аналогичное выражение в отношении поисков союзников СССР, договоренностей, например, с Великобританией, Ватиканом, Германией, Францией, – но именно на “сговор” с этими государствами нацеливают решения Политбюро руководство советской внешней политики. Фальсификатор в данном случае не смог скрыть своего “классового лица”, поскольку такие союзы для него выглядели именно как “сговоры”.
В-третьих, в настоящее время нам известны подлинные постановления Политбюро ЦК ВКП(б), в том числе и за 1934–1936 гг. Ни по характеру рассматривавшихся вопросов, ни по форме, ни по стилистике они не имеют абсолютно ничего общего с “постановлениями Политбюро ВКП(б) ”: это сугубо деловые, сухие записи, лишенные какой-либо риторики и многословия, с конкретными поручениями конкретным ведомствам и лицам. Таким образом, мы можем сделать твердый и окончательный вывод: перед нами сфальсифицированный комплекс документов.
Но, констатируя этот безусловный факт, мы не вправе отказаться от попытки ответить, по крайней мере, на три вопроса: кто и с какой целью прибег к столь масштабному подлогу, как он был изготовлен, и каково было реальное воздействие этого подлога на принятие ответственных политических решений германским руководством? Именно эти вопросы и ответы на них представляют гораздо больший интерес, нежели сам факт разоблачения фальсификации»[71].
Во многом я согласен с вышеприведенными доводами Козлова, особенно с их заключительной частью. Нужно, просто необходимо во всем детально и скрупулезно разобраться. Хотя бы потому, что писал эти «очевидные фальшивки» отнюдь не пришибленный жизненными невзгодами идиот или охочий до рейхсмарок авантюрист международного масштаба, а очень информированный человек и, безусловно, выдающийся аналитик того времени.
А попадаться на дешевки типа «автор не знал точного названия высшего органа партийного управления» просто недопустимо для работника основного государственного архива. Ведь мы имеем дело не с фотокопиями документов, а с произвольным изложением того, что в них содержалось. И все эти сермяжные «клазустуры» приводились либо для отвода глаз, либо для пущей важности, но сути дела при этом не меняли. Главное здесь – вопрос о том, представляла ли эта информация интерес для немцев, была ли она востребованной в руководстве рейха, использовалась ли им при выработке конкретных внешнеполитических шагов или нет?
Еще одна существенная деталь – писал донесения в Вене один и тот же человек, которого можно было бы, при наличии доброй воли, сравнительно легко «вычислить» по почерку и далее без особого труда пройтись по его контактам и связям. При составлении текстов донесений автор, очевидно, маскировался, чтобы при возможном их перехвате было бы невозможным сразу определить первоисточник информации. Наконец, упомянутые в сообщениях неизвестного сочинителя «постановлений» работники НКИД и полпредства (посольства) СССР в Австрии – реальные лица с особым статусом (заведующие некоторыми отделами дипломатического