Ахтырский — это Шурик, тот, что сидел между мной и Семёном, когда мы ехали на встречу.
— А ты, Мальцев, теперь становишься тенью Брагина. Будешь жить в гостинице в соседнем номере. Куда он — туда и ты. Ясно бойцы?
— Ясно, — устало кивают они.
— Не понял! — хмурится Виталий Тимурович.
— Так точно, — говорят они, чтобы он отстал, сил уже ни у кого нет.
— Так-то! Ладно, пошли в сторону центра, будем по пути попутку ловить.
— Может, Сергею Сергеевичу позвонить? — предлагаю я.
— Посреди ночи? Под утро даже? И адрес палить незачем лишний раз, и так вон пол-Узбекистана знает, где оружие разгружают.
— Да, блин, — киваю я. — Дом этот придётся продавать к херам. А жалко, место хорошее. Попробую такси вызвать.
— Зачем светиться? — хмурится Скачков. — Нет, идём, я сказал.
Я соглашаюсь, но уже минут через десять начинаю страшно жалеть об этом. Мы идём не менее получаса, прежде чем останавливаем попутку. Не подумали, водитель-то должен определённой смелостью обладать, чтобы остановиться на просьбу трёх сумрачных мужиков.
Останавливается бежевый «еразик» Мосгаза. Мы довозим Тимурыча, и я решаю поговорить с Айгюль прямо сейчас, потому что утром буду спать, или, если не буду, у меня точно появятся неотложные дела.
Водитель соглашается ещё за пятёрочку в дополнение к уже полученной, подвезти нас с Семёном на Патрики. Мы расплачиваемся и выходим в предутреннюю темноту. Поднимается ветер, вроде тёплый, но достаточно сильный и промозглый. Я ёжусь, поднимая воротник. После нервных и физических трудов меня начинает колотить.
— Зябко, да? — киваю я Семёну.
— Да, — угрюмо соглашается он.
Мы заходим в подъезд и, тихонько притворив дверь, крадёмся мимо спящего консьержа, или как он там называется. Поднимаемся пешком, чтобы не грохотать. Я нажимаю на кнопку звонка. За дверью ничего не слышно. Блин, хоть бы она не умотала в госпиталь, Айгюль эта.
Но нет, не умотала. Слышу приглушённые шаги. Подходит и замирает, смотрит в глазок. Узнав, сразу открывает дверь, и мы с Семёном вваливаемся внутрь.
Она не спала. На ней спортивный костюм, глаза красные, воспалённые. Айгюль отступает на пару шагов и молча кивает.
— Это Семён, — говорю я и поворачиваюсь к нему. — Ты что будешь, чай или кофе?
— Чай, — устало говорит он.
Айгюль снова кивает и показывает рукой в сторону кухни. Мы идём туда. Она включает чайник и достаёт из холодильника порезанный сыр и ветчину. Из хлебницы вынимает половину узбекской лепёшки. Кладёт это всё на тарелки перед Семёном и наливает в чашку чай. Ставит вазочку с мёдом и пиалу с сухофруктами.
— Угощайся, — говорит она и махнув мне головой, выходит из кухни.
Мы заходим в гостиную.
— Ну?
Она стоит передо мной и внимательно смотрит мне в глаза.
— Вот тебе и «ну», — зло говорю я. — Ты продолжаешь наркотой барыжить?
— Рассказывай, что случилось, — хмурится она.
— Ты звонила?
— Да, последний раз только что. Операция ещё идёт.
— Про Пашку не спросила?
— Нет, ты ничего не говорил. Рассказывай, что случилось.
— Ты дяде уже сказала про Рекс?
— Нет, — раздражённо отвечает она. — Что я ему скажу? Я сама не знаю, что там у вас произошло.
Я сажусь в кресло и рассказываю. Она слушает внимательно, молчит и не перебивает. Когда я заканчиваю, складывает руки на груди и начинает расхаживать взад и вперёд по комнате.
— Кутынгяски, джаляб… — наконец, тихо произносит она. — Где товар?
— У меня, — отвечаю я. — И мой и твой. Теперь твои водители очень много всего знают.
— Это гражданские. Они ничего не скажут, — говорит она. — Если их не схватят.
— Оптимистично, — хмыкаю я. — Ты Цвету продаёшь?
— Слушай, спроси у него сам, — сердито говорит она. — Я такую информацию не сообщаю.
— Ну и молодец, что не сообщаешь. А я обычно не расстреливаю тех, кто хочет тебя кинуть и не прячу у себя дурь вместе с бабками, предназначенными на оплату этой дури. Мне обычно похеру, когда наркобарыги крошат друг друга. Но это так, обычно. А сегодня у меня прям очень необычный день. Ночь, то есть…
Она поджимает губы и ничего не говорит.
— Ну ладно, — встаю я с кресла и иду к двери. — Не хочешь разговаривать, не разговаривай. В общем, пожалуйста. Не стоит благодарностей. Обращайся ещё.
— Да погоди ты.
— Вообще-то это на подставу похоже. Ты меня вовлекла в свои дела, которые меня не просто не касаются, а от которых я хочу держаться на максимально далёком расстоянии. Ты об этом знала, но совместила поставки. Сэкономила, да? Правда, погибли люди и сейчас меня ищет вся милиция города. Не конкретно меня, но приятного, всё равно, мало. В общем, забери свою отраву как можно скорее. Все дела с тобой я заканчиваю. Если Цвет берёт товар, с ним тоже дел не будет. Делайте, что хотите.
— Егор!
— Дяде своему сама докладывай.
Я подхожу к телефону и набираю номер больницы. У сестры информации нет. Операции ещё продолжаются. Твою дивизию! Сколько они могут продолжаться…
— Семён, мы уходим!
И да, мы уходим. Снова идём в ночь, в предутренний ветер, несущий промозглую оттепель. Доходим до Садового кольца и двигаем в сторону Маяковки, не забывая взмахивать рукой перед проезжающими машинами. Ночная Москва прекрасна, но я сегодня пересыщен впечатлениями, поэтому взираю на эту красоту равнодушно.
Останавливается «жига» и ночной бомбила, тоже уставший, сумрачный и неразговорчивый, везёт нас в гостиницу. В машине пахнет приторным освежителем воздуха от жёлтой польской ёлочки. Буквально, тлетворное влияние запада…
Мы поднимаемся на свой этаж. Дежурной нет, да и какая разница, все они здесь мои закадычные подружки. Я беру ключ от Пашкиного номера. Ячейка моего номера пустая, ключ отсутствует. Это значит, что Наташка здесь. Или это значит, что мой ключ остался в казино, а она уехала в Измайлово.
Я завожу Семёна. Вторая кровать застелена чистым бельём. Объясняю, что здесь и как и выхожу в коридор. Моя комната прямо напротив, в двух метрах от него. Я делаю два шага и останавливаюсь. Поднимаю руку и долго не решаюсь постучать, но, наконец… Наконец, трижды стучу в дверь.
В ответ раздаётся… В ответ раздаётся тишина. Значит ушла. Значит, нужно подняться наверх, взять ключ, и снова спуститься сюда, войти и, не раздеваясь, рухнуть на постель.
Рука ложится на дверную ручку и пробует её нажать. И… дверь открывается. Так же как в храме. Я толкаю её и вхожу в свой номер. Лампа на прикроватной тумбочке включена. Наташка в одежде лежит поверх покрывала. Лежит свернувшись в клубок и спит.
Я тихонечко прикрываю дверь и подхожу к ней. Стою и смотрю. Она вдруг открывает глаза.
— Пришёл? — тихонько спрашивает она хриплым со сна голосом.
— Пришёл, — киваю я и сажусь на край кровати.
Наташка резко вскакивает.
— У тебя кровь! — в ужасе восклицает она.
Да уж, есть от чего ужаснуться, крови на мне много.
— Это не моя, — отвечаю я.
Она встаёт с постели и, подбежав к выключателю, зажигает свет. Потом подходит ко мне и внимательно осматривает. Я действительно весь в крови.
— Это не моя кровь, — повторяю я.
Она опускается на пол, поджимает ноги и складывает руки на коленях.
— Когда ты ушёл, я думала над твоими словами, — тихонько произносит она и опускает голову. — И… я хочу сказать. Да, я хочу ответить на твой вопрос.
Я смотрю на неё, а в голове снова оживает Окуджава со своей шинелью.
…с войной покончили мы счёты, бери шинель пошли домой…
17. Как рамсить будем
Я забираюсь на кровать поглубже и опираюсь спиной о стену. Сейчас посижу немножечко, а потом, как пойду-пойду… да как сделаю-сделаю…
— Егор… — шепчет Наташка. — Ты спишь что ли?
Кто, я? Да, вроде того…
— Иди, — подмигиваю я и хлопаю ладонью слева от себя. — Посиди со мной. Чуть-чуть…
Она поднимается с пола и, забравшись на постель, послушно подползает ко мне и усаживается рядом.