Читать интересную книгу Холопы - Казаков Валерий Николаевич

Поразительно, минула почти половина дня, и доброе, всевидящее солнце уже нехотя засобиралось на свой неведомый постой, а они еще не произнесли ни слова. Шепоты, вздохи, какие-то полудетские клятвы, отрывистые вскрики, бесконтрольный смех и длительные, как ныряние в океане, поцелуи заменили им человеческую речь. До дрожи не хотелось возвращаться к реальности, восстанавливать способность говорить и четко мыслить.

Тело человека на то и отделено Господом от его духовной основы, чтобы не дать нашим диким порывам угробить его в одночасье. Коленки, локти, ягодицы у обоих были безжалостно стерты, вместе с красными пятнами расползались еще какие-то, причудливо расцвеченные зеленью раздавленной травы и чем-то желтым, лепестки высокогорных цветов походили на причудливую татуировку; на спинах были прочерчены неглубокие, тонкие порезы от вездесущих песчинок; губы набухли, противно ныли и готовы были в любое мгновение потрескаться, а тела постепенно набрякли свинцовой тяжестью, будто по ним хорошенько прошлись бамбуковыми палками.

Маша представила себя со стороны и содрогнулась, неприглядную картину завершали спутанные, полные сора волосы, а ни гребня, чтобы их расчесать, ни платка, чтобы прикрыть, у нее не было. А тут еще Енох, сияющий, как теткин воскресный самовар, напялив на себя штаны и рубаху, как ни в чем не бывало принялся ее расспрашивать о пещере и Эрмитадоре. Слезы обиды и стыда подкатили сами собой. В голову полезли всякие недобрые мысли, неведомая доселе ревность черной кошкой вцепилась в сердце.

«Дура, что ты скажешь матери, она ведь обязательно до всего дознается! Сраму-то, сраму будет! Да даже сейчас, в лагере, любой человек непременно скажет, а не скажет, то уж подумает обязательно: “Это та, что забыла всякий стыд. Хороша же доченька у Званской!” – да и поделом!»

Не обращая внимания на недовольного Еноха, который, верно, по-своему истолковал ее молчание, Маша незнакомой ей походкой пошла к ручью, разделась и, обжигаясь ледяной водой, принялась оттирать тонкими поролоновыми вкладышами, вытащенными из лифчика, противную зелень с колен и локтей. Опустившись в сумасшедше мчащуюся воду, которая так и стремилась утянуть ее в свою стремнину, девушка пыталась остудить без меры разогретую кровь, а главное, вернуть способность трезво мыслить. Слезы катились по мокрому лицу незаметно и очищающе. Она с остервенением терла кожу и полоскала волосы, освобождая их от травинок и мелких соцветий, и наконец, дождавшись момента, когда холоднющая вода стала казаться теплой, резко вынырнула из потока. На берег вышла уже не обиженная и испуганная девчонка, но женщина, которой ведомы тайны жизни и смерти.

– Не обижайся на меня, Ен, уж больно необычный выдался день, – потрепав по шевелюре сидящего к ней спиной Еноха, примирительно произнесла Маша. – У тебя случайно расчески нет?

Расческа у него нашлась. Тщательно расчесав свои соломенные волосы, которые на жарком солнце моментально высохли и даже начали слегка кудрявиться, подивившись своим недавним обидам, девушка буднично чмокнула своего избранника в ухо и присела рядом, слегка покачивая головой и любуясь теплой игрой солнца в своих пышных и густых прядях.

– Я не помню ничего из того, что произошло с нами прошлой ночью в пещере. Когда ты меня туда бросил, привязав к трупу твоей бывшей любовницы...

– Ну что ты! – испуганно вскрикнул Енох, вскакивая с места. – Я тебя и не думал туда бросать! Ты сама, сама, словно безумная, настаивала на этом, а вязал тебя и толкал Сар-мэн! Когда вы исчезли в камне и покрывало обратилось в сталь, я чуть с ума не сошел! Как ты можешь меня упрекать! Я люблю тебя, и с этого дня никуда не отпущу, даже на мгновение!

Ей было странно слышать, как он оправдывается, и еще она почувствовала, что слова эти звучат не совсем искренне. Маша еще не знала, что любое оправдание всегда замешано на трусости и лжи.

– Успокойся, милый, видишь, все обошлось, – ей почему-то хотелось добавить: Сар-мэн, толкая в бездну, спасал свою любовь, а вот кого или что спасал ты, мой милый, помогая ему в этом, неизвестно; однако она промолчала и продолжила: – Мы упали во влажный серебряный туман, подсвеченный снизу, и свет этот казался материальным, он не давал нам камнем рухнуть вниз, мы медленно опускались, пока не попали во вращающуюся в разных направлениях световую воронку. Я улетела по часовой стрелке, а Эрми в обратную сторону... и все...

– Как все?! А что было в пещере, кто там есть? Видела ли ты того старика, про которого вы рассказывали с Дашкой? – заглядывая ей в глаза, выпалил Енох.

– Не было там никакой пещеры, ни стариков, ни девок, ни челна, там был теплый, добрый, яркий свет, тишина и покой, и все. А потом я очнулась от холода на лугу у водопада. Испугалась и стала звать тебя.

– Глупышка! – обнимая готовую заплакать от жалости к себе девушку, произнес Енох, целуя глаза возлюбленной. – Слава Богу, все позади! Пойдем в лагерь, а то нас, думаю, давно хватились, а может, и ищут.

По дороге разговор не клеился, каждый молчал о чем-то своем.

А в это самое время, на камнях, уже согретых солнцем, у самой Бел-реки, которая начинала свой могучий бег мелким широким ручьем, сидела Даша и негромко разговаривала со своим женихом. Разговор вертелся вокруг одной темы – будущей свадьбы. Про это важное событие знали уже все: и разбойники, и деревенские, да и барыня громогласно об этом объявила дворне, правда, оговорив обязательную Юнькину порку на конюшне. Но этакой мелочи значения старались не придавать, тем более что совершать экзекуцию должен был старый приятель Прохора, ветеран Кавказских войн, престарелый инвалид Дон Петро де Анчоус, служивший когда-то в армии Луки Великого, добровольно сдавшегося в плен под пограничным городом Одинцовом. Правда, сдача эта была вроде не совсем добровольной, а завязанной на любовной интриге, с изменами и дуэлями, но происходило все так давно, что и концов сегодня уже не сыскать.

– Главное, ты с Макуты-то барыш за трофею стребуй, – нежно поглаживая лежащую на коленях голову будущего мужа, вкрадчиво внушала Дарья. – Кто ж его знат, коды еще такой случай подвернется. Да и с Сар-мэна, – немного подумав, продолжила она, – тоже след какие-никакие таньги слупить за воскрешение этой городской лахудры. Через твою тряпицу все это святотатство сотворилось. И как он с этой мертвячкой любиться дале будет, уму не приложу. Как вспомню ее, холоднющую яко лед, в той пещоре, так мураш по шкуре снует! Б-р-р-р-р!

– Во-во! С атаманом ты верно придумала! Ну и голова! – вскакивая и крепко хлопая себя по коленкам, выпалил Юнька. – Я бы до энтого ни в жисть не додумался! Ай, молодца! – От избытка обуявших чувств, он схватил лежащую рядом длинную палку и стал, как ребенок, колотить ею по воде. – Машину, японку я с него стребую, трехлетку! – Палка хлопала о воду, вздымая фонтаны брызг. Неожиданно ее конец выдернул из воды, словно рыбину, какую-то тряпку, и та, пролетев над их головами, шлепнулась позади.

Даша обернулась, подняла ее и вскрикнула от неожиданности, в ее руках был лифчик хозяйки.

– Маша, барынька моя неразумная! Что он, изверг, с тобой сотворил? Зови народ! Прибьет меня Званская, прибьет, и поделом, поделом мне будет! И все из-за тебя, ялдырь окаянный! Ну, чего уставился? Пали! – тыкая в лицо опешившему Юню мокрой ажурностью, кричала служанка, пытаясь выдернуть у него из-за пояса обрез.

– Да погодь ты! Охолони! – вырывая из рук любимой опознанный грудедержатель, утихомиривал суженый. – Чего блажишь? Лиф-то цел, во, гляди, подкладки токи выдраны, так, мот, они там чего...

Договорить парню не дала смачно шлепнувшая его по лицу женская упряжь.

– Тогда пошли шукать! Пока не узрю, не утишится мое сердце, – уже спокойнее произнесла Даша и, подобрав подол платья, перешла ручей вброд по мелководью и направилась вдоль будущей реки туда, куда после завтрака поволок хозяйку в горы этот несносный Енох.

Парочку они заметили издали и успели от греха подальше шмыгнуть в кусты. Енох с Машей плелись довольные и утомленные, словно пересосавшие маму телята.