Читать интересную книгу Мальчик с голубыми глазами - Джоанн Харрис

Милый доктор Пикок! Он всегда изъяснялся так витиевато. Если очень постараться, я смогу даже услышать его голос — такой приятный, плюшевый, чуточку комичный, точно партия фагота в симфонической сказке Прокофьева «Петя и волк». Его дом находится почти в центре города, это один из больших старых особняков, окруженный садом; там высокие потолки, потертые паркетные полы и широкие эркеры, повсюду торчат колючие листья аспидистры, а комнаты пропитаны чудесным запахом старой кожи и сигар. В гостиной, помнится, был камин, огромный, с резной каминной полкой и часами, которые громко тикали; по вечерам доктор непременно разжигал огонь и, время от времени подбрасывая в камин дрова и сосновые шишки, рассказывал свои бесконечные истории любому, кто забредет к нему в гости.

Там, в Доме с камином, вечно кто-нибудь был. Во-первых, студенты и коллеги, затем почитатели, хватало и всяких случайных личностей, бродяг и попрошаек, заглянувших только ради того, чтобы перекусить и выпить чашку чая. Здесь, впрочем, были рады любому, если он пристойно себя вел; насколько я знаю, никто никогда не злоупотреблял доброжелательностью доктора Пикока и не доставлял ему никаких неприятностей.

Это был дом, где для каждого всегда находилось что-нибудь особенное. Всегда под рукой была бутылочка вина, и чайник кипел на перекладине над очагом, и какое-нибудь немудрящее угощение ставилось на стол — хлеб, суп, пухлые пирожки со сливами, пропитанные бренди, огромная миска с печеньем. В доме было несколько кошек, пес по кличке Пэтч[25] и кролик, который спал в корзинке под окном гостиной.

В Доме с камином время словно останавливалось. Там не было ни телевизора, ни радио, ни газет, ни журналов. Зато в каждой комнате имелись граммофоны, напоминающие огромные раскрытые цветки лилии с бронзовыми пестиками, и шкафы со старыми пластинками, как маленькими, так и величиной с огромное столовое блюдо; эти шкафы казались мне битком набитыми старинными голосами и сонными, дрожащими, уксусными звуками струнных инструментов. На шатких столиках стояли мраморные и бронзовые статуэтки, лежали блестящие бусы из гагата, пудреницы, наполовину заполненные легкой прозрачной пудрой. Повсюду были книги с пожелтевшими, как осенние листья, страницами, старинные глобусы и коллекции всяких безделиц: табакерок, миниатюр, чайных чашек с блюдцами, заводных кукол. Здесь часто бывала Эмили Уайт, и думать о том, что теперь я могу присоединиться к ней, стать вечным ребенком в доме забытых вещей, стать свободной и делать то, что нравится мне самой…

Не имея возможности этот дом покинуть…

Я надеялась, что мне удалось сбежать. И создать новую жизнь — с Найджелом. Но теперь понимаю: это было только иллюзией, фокусом, созданным с помощью дыма и зеркал. Эмили Уайт так и не ушла оттуда. Как не ушел оттуда и Бенджамин Уинтер. Разве могла я надеяться, что мне уготована иная судьба? Да и сознавала ли я, от чего пытаюсь спастись?

Эмили Уайт?

Никогда не слышала о ней.

Бедный Найджел. Бедный Бен. А ведь это больно, верно, Голубоглазый? Когда тебя затмевает более яркая звезда, когда на тебя не обращают внимания, когда ты вечно остаешься в тени, не имея даже собственного имени? Ну что ж, теперь ты знаешь, что я чувствовала. Что я всегда чувствовала. И что я чувствую до сих пор…

— Это все в прошлом, — отмахнулась я. — Я уже почти ничего не помню.

Он налил себе еще своего драгоценного «Эрл грей».

— Ничего, вскоре все вернется.

— А если я не хочу, чтобы возвращалось?

— Вряд ли у тебя есть выбор.

Возможно, насчет этого он прав. Ничто никогда не кончается. Даже после стольких лет я еще живу в тени Эмили. Вот тебе и признание, Голубоглазый. Я уверена, что ты уловил в этом иронию. Однако, если зрить в корень, наши отношения даже ближе, чем дружба. Возможно, потому, что разделяющий нас экран так похож на экран в церковной исповедальне.

Пожалуй, именно это и привело меня на badguysrock. Там самое место для таких, как я; там можно исповедаться, коли есть нужда, а можно и плести всевозможные истории, которые могли бы быть правдой, но на самом деле правдой не являются. Что же касается самого Голубоглазого — он, пожалуй, весьма меня привлекает. Мы так хорошо подходим друг другу; наши жизни, сложенные вместе, точно листки папиросной бумаги в альбоме со старыми фотографиями, имеют столько общих точек соприкосновения, что мы вполне могли бы быть даже любовниками. А те фантазии, которые он размещает в своем блоге, куда более правдивы, чем вымысел, на котором я построила свою жизнь…

Тут зазвонил его мобильный телефон. Теперь мне кажется, что это как раз и были первые соболезнования, присланные его друзьями, или даже первые сообщения о том, что его брат погиб.

— Извини. Мне надо идти, — сказал он. — У матери уже ланч на столе. Ты все же постарайся подумать о моих словах. Ты же знаешь: от прошлого убежать невозможно.

Когда он ушел, я и впрямь стала размышлять над нашей беседой и пришла к выводу, что, пожалуй, он прав. Наверное, даже Найджел понял бы это. Столько лет я мрачно взирала на мир сквозь стекло, так, может, пора повернуться к себе самой, посмотреть на себя в зеркало, принять собственное прошлое и вспомнить…

Но единственное, что я действительно четко помню сейчас — это невероятное скопление в воздухе разрядов статического электричества и первые такты той части симфонии Берлиоза, которая называется «Мечтания — страсти»; ее звуки сгущаются над моей головой, точно грозовые облака.

Часть третья

Белая

1

ВЫ ЧИТАЕТЕ ВЕБ-ЖУРНАЛ ALBERTINE

Размещено в сообществе: [email protected]

Время: 21.39, четверг, 7 февраля

Статус: ограниченный

Настроение: напряженное

Ее первое воспоминание связано с куском гончарной глины. Сначала мягкой, как масло, потом высыхающей и превращающейся в грубый панцирь у нее на пальцах и на локтях. Эта глина пахла, как река у нее за домом, как политые дождем тротуары, как подвал, куда она ни в коем случае не должна была ходить и где ее мать хранила картошку на зиму, сложив ее в такие маленькие ящички-гробики, в которых картошка, пытаясь увидеть свет, прорастала — выпускала длинные бледные почки, глазки.

«Это голубая глина, — сообщила мать, сжимая комок между пальцами, словно между лучами морской звезды. — Слепи из нее что-нибудь, Эмили. Сделай какую-нибудь фигурку».

Глина такая нежная, когда ее касаешься, напоминает чью-то скользкую шкурку. А если сунуть ее в рот или лизнуть, то на вкус она как стенки ванны: теплая, мылистая и чуточку кисловатая. «Сделай фигурку», — попросила мать, и ловкие пальцы малышки начали обследовать комок скользкой синей глины: гладить его и ласкать, как мокрого щенка, словно отыскивая — и находя — внутри его некую форму.

Нет, все это полная ерунда. Не помнит она этого комка голубой глины. Если честно, о тех ранних годах у нее не осталось воспоминаний, которым она могла бы доверять. Она училась за счет подражания и может легко воспроизвести каждое слово. И точно знает: да, комок глины был, потом он несколько лет стоял у них в студии, плотный, тяжелый, точно окаменевшая голова ископаемого животного.

Впоследствии его продали в какую-то галерею; там его выставили на красивой подставке, заковав в бронзу. Пожалуй, цену за него назначили слишком высокую, но на такую вещь всегда найдется покупатель. Вещи, связанные с убийством, петля повешенного, кусочек кости, атрибуты славы — подобные штучки повсеместно продаются коллекционерам.

Она-то надеялась, что о ней останется иная память, получше. «А впрочем, — думает она, — сойдет и это». За неимением других воспоминаний она возьмет этот комок глины, закованный в бронзу, и эту надпись, высеченную на бронзовой табличке почти тридцать лет назад: «Первые впечатления».

Эмили Уайт, 3 года.

КОММЕНТАРИИ В ИНТЕРНЕТЕ

blueeyedboy: Альбертина, у меня нет слов. Ты даже не представляешь, как много это для меня значит! Будет ли продолжение? Пожалуйста!

Albertine: Может, и будет. Раз тебе это так нужно…

2

ВЫ ЧИТАЕТЕ ВЕБ-ЖУРНАЛ ALBERTINE

Размещено в сообществе: [email protected]

Время: 22.45, четверг, 7 февраля

Статус: публичный

Настроение: решительное

Ее мать была художницей. Цвета и краски составляли всю ее жизнь. В мастерской матери Эмили Уайт начала ползать по полу; раньше, чем говорить, она научилась различать запахи акварели и мелков, металлический запах акриловых красок и дымную вонь масляных. Одежда ее матери насквозь пропахла скипидаром. Первым словом девочки была «бумага», а ее первыми игрушками стали свитки старинного пергамента, хранившиеся у матери под рабочим столом; ей очень нравилось, как хрустит этот пергамент, нравился его запах, похожий на запах пыли и старости.