сломя голову поехал с порядочным запасом денег пожить в Германии хоть с полгода.
Пробыл я там всего три недели, и если бы я замешкался еще хоть на день, прокурор засадил бы меня там лет на пять. Это и был тот скандал, о котором я упоминал выше. О нем в свое время писалось во всех берлинских листках, и моя высоконравственная родня видела свое почтенное имя напечатанным самым жирным шрифтом на их страницах. Я никогда не забуду своего последнего собеседования по этому поводу с моим братом – бедняга служит по духовному ведомству, он старший советник консистории[30]! Если бы вы могли видеть его физиономию, когда я с самым безобидным видом уверял его, что девочкам было по меньшей мере одиннадцать или даже двенадцать лет… И чем более старался я оправдаться перед ним, тем более впутывался. Когда же я сказал ему, что это, в сущности, вовсе уж не так худо и что у нас в стране предпочитают даже восьмилетних, он схватил себя за голову и вскрикнул: „Молчи, несчастный брат, молчи! Душа твоя обрекла себя на кромешный ад!“ Три года он злился на меня, и я добился относительного примирения только тем, что завещал каждому из его одиннадцати детей по 50 000 марок, а кроме того, стал посылать каждый месяц довольно солидную сумму для его сыновей. За это он теперь поминает меня каждое воскресенье в своей молитве. Каждый раз, когда я ему пишу, я не упускаю случая сообщить ему, что еще одна особа в здешнем селении достигла подходящего возраста и поэтому была взыскана моим благоволением. Пусть, пусть молится за старого козла – авось я исправлюсь. Однажды он писал мне, что он все время борется с своей совестью: не грешно ли принимать деньги от такого неисправимого человека, как я? Очень часто он был близок к тому, чтобы отказаться от них, и только снисхождение и сострадание к единственному брату все-таки побуждали его принимать от меня дары. Но теперь у него внезапно упала пелена с глаз, и он понял, что я просто лишь всегда шучу. Потому что ведь мне уже почти семьдесят лет, и потому я, слава богу, уже не способен более к таким постыдным деяниям. Но он усердно просит меня на будущее время воздерживаться даже от этих неприличных шуток.
Я ответил ему… Копию моего письма, которую я, как порядочный купец, оставил у себя, я здесь прилагаю:
„Мой милый брат!
Твое письмо очень больно задело мою честь. Я посылаю тебе листьев и коры дерева Толуванга, которые собирает для меня каждую неделю один старый негр. Он уверяет, что ему сто шестьдесят лет – может, и привирает, но уж точно ему не менее ста десяти; несмотря на такие годы, он благодаря изумительному отвару из упомянутой коры пользуется славой величайшего донжуана во всей нашей местности наравне со своим возлюбленным братом. Последний, впрочем, достаточно обеспечен самой природой и пользуется этим бодрящим напитком только в исключительных случаях. Поэтому я могу спокойно поделиться с тобой частью моего сокровища и гарантирую быстрое действие. Послезавтра я хочу устроить по случаю дня твоего рождения маленькую попойку и разгрызу в твою честь два орешка, как это принято у нас делать в таких торжественных случаях. Твое здоровье.
Прилагаю по случаю наступающего Рождества маленький дополнительный чек на три тысячи марок. Сердечные приветствия тебе и твоему семейству.
Твой верный брат.
P. S. Скажи, помянешь ли ты меня в своей молитве на Рождестве?“
Думаю, и на этот раз мой добрый брат шел на тяжелую сделку с совестью, но в конце концов христианское сострадание ко мне, бедному грешнику, опять восторжествовало в его просветленном религией сердце. Так или иначе, чек он оставил у себя.
Я, право, не знаю, что еще могу сообщить вам о моей жизни, милостивый государь… Я мог бы рассказать вам о сотне маленьких приключений и проказ, но все они совершенно того же рода, как и те, о которых вам пришлось узнать во время ваших путешествия по здешней стране. Перечитывая это писание, замечаю, что добрые три четверти моего письма, играющего роль жизнеописания, посвящены теме женщин, что, конечно, весьма для меня характерно. Но что тут поделать? Что интересного мог бы я рассказать вам о моих лошадях, о моих товарах, о моих винах? Даже покеру я стал неверен: в здешних краях я – последний белый, за исключением агента Гамбург-Американской линии, который играет так же мало, как и офицеры его линии, изредка навещающие меня.
Остаются женщины. Что же вы хотите?
Итак, я вложу это письмо в тетрадь и буду заносить в нее все те замечательные записи, которые вы желаете получить от меня и о коих пока что не имею ни малейшего представления. Кто знает, когда вы получите это письмо? И, быть может, с совершенно пустой тетрадью…
Желаю вам, милостивый государь, всего хорошего и остаюсь преданный вам
Ф. X.».
К этому письму были приложены следующие записи.
18 августа
Когда я перелистывал эту пустую тетрадь, у меня было такое чувство, как будто в мою жизнь вошло что-то новое. Но что именно? Молодой доктор, который пробыл у меня три дня, взял с меня обещание исследовать тайну и начать необыкновенное приключение. Тайну, которой, быть может, и нет, и приключение, которое существует только в его воображении. И я так легкомысленно обещал ему это – думаю, он будет очень разочарован.
Во всяком случае, он меня смутил. Всего каких-нибудь пять месяцев пробыл он в этой стране и все-таки знает ее гораздо лучше, чем я, живущий в ней, как у себя дома, уже пятьдесят лет. Он рассказывал мне о тысяче вещей, о которых я или ничего не знал, или только мельком слышал, не придавая им никакого значения и относясь к ним с недоверием. Несомненно, я поступил бы точно так же и с его рассказами, если бы он не извлек из меня своими расспросами кое-что такое, что мне самому прежде было недостаточно ясно и что теперь предстало предо мною в совершенно ином свете. И все-таки я очень скоро забыл бы все это, если бы не маленькое происшествие с Аделаидой.
Как произошло это? Негритянская девушка (она самая красивая и стройная