Ну и на что тратится вся эта бездна денег и человеческих ресурсов, думал я. Понятно, что, раз механизм создан, надо крутить его колеса. Но в чем высшая цель-то? Как-то все же противно думать, что участвуешь в этаком массовом и при этом довольно тупом и скучном, бесконечном розыгрыше. Вот и в предателя я, честно говоря, совершенно не верил, не сомневался, что это очередная операция самообмана системы. Что его попросту не существует, хотя дело кончится тем, что придется кого-то на эту «должность» назначить, причем расправиться с ним, с назначенным этим, придется потом на самом деле, а не понарошку.
Нисколько не веря в существование предателя, я все же вынужден был изображать какие-то телодвижения по его поимке. Генерал Сусликов прислал мне директивы, в которых звучало раздражение. Где же, дескать, конкретные предложения по операции «Кара»? Пришлось выдвинуть предложения. Во-первых, усилить работу с агентурой среди так называемых диссидентов, постараться произвести в их среде новые вербовки. Во-вторых, привезти из-за рубежа нашего агента-нелегала, изображающего представителя западной правозащитной организации. С заданием проникнуть в диссидентскую среду и постараться выйти на предателя. В-третьих, начать распространять целенаправленные дезы среди отдельных групп сотрудников центрального аппарата КГБ. Внимательно следить, какие из этих ложных сообщений доходят до диссидентов, и, таким образом, сузить круг подозреваемых. На этом моем плане, который я считал в душе полной чушью, появилась резолюция Сусликова: «Товарищу Ганкину. Очень толковые предложения. Поддерживаю! Немедленно приступайте к исполнению».
В это же время стал я задерживаться на работе допоздна и даже в выходные приходить. Якобы об операции «Кара» думать, а на самом деле дома не хотелось сидеть, ведь там сильнее выпить тянуло. Но у нас же служба такая — Сусликову доложили. Он даже позвонил мне как-то часов в одиннадцать вечера и стал уговаривать больше заботиться о своем здоровье. Работа — это, конечно, важно, говорил он, но нельзя же загонять себя окончательно. Но получалось так, что все-таки он меня скорее хвалит. Даже вспомнил, как Ленин заставлял Дзержинского отдыхать. Это же вообще высший комплимент, наверно, был, и я сообразил что-то такое пробурчать в ответ, призванное выразить мой служебный восторг. Но на самом деле в этот момент мысли мои были заняты другим: я пытался прогнать налетевшее воспоминание о том, как приятно обжигает рот и горло рюмочка холодной водочки, как великолепно закусить ее соленым опенком… И стал я яростно бороться с этим воспоминанием магическим, загонять в глубины…
Так что мне было не до Сусликова и его похвал. «Устали вы, — говорил заместитель председателя. — Я по голосу чувствую… Надо вам отдохнуть!»
И вот ровно тогда по совершенно странному совпадению это и случилось. Только я положил трубку после разговора с небожителем, как точно тумблер во мне переключили. Нет, правда, я даже услышал звук, щелчок какой-то. Просто невозможно описать эту перемену, такая она была глубокая и мгновенная. Ты сам и все вокруг тебя только что было чем-то одним, и вдруг — бах! Щелк! И все-все совершенно другое: и цвет, и запах, и еще что-то — какая-то звучит мелодия, сопровождающая жизнь.
Стало мне легко и радостно. Я больше не хотел пить! Совсем! Мысль об употреблении этого вещества казалась дикой, абсурдной. Нет, подумать только: зачем же глотать вонючую, горькую, как хлористый кальций, жидкость, точно зная при этом, что она — чистый яд, и ничего больше? А пиво? Говорим, что оно вкусное. Какая чепуха! Какой там вкус, ничего подобного. Ничего в нем нет, кроме воды и слегка замаскированной отравы. Ну еще горечи ячменевой, которая не должна вызывать ничего, кроме отвращения. Но мы обманываем себя, ищем и находим в этой горечи некую прелесть. Только чтобы оправдать этот способ введения яда в организм — мягкий, медленный. Отравление происходит постепенно, незаметно. Особенно ценно для опохмеления — выбивания клина клином. Яда ядом.
Нет, алкоголь меня больше совершенно не интересовал. Вот сока бы томатного, это было бы великолепно. Но где его достать, на ночь-то глядя? Может, у матери найдется? Позвонил, оказалось, нет, Мишка накануне заходил, все выдул. Но очень славно поговорили. «Я, — говорю, — теперь тебе буду часто звонить. Не по делу — а просто так, поболтать о том о сем…» Так она так растрогалась, что заплакала… Ну и я с ней вместе чуть не разрыдался. Не плачь, говорю, мама, теперь все будет хорошо, я ведь пить не буду больше, завязал…
Положил трубку и стал думать, почему до сих пор всегда называл ее «матерью»? Точно слово «мама», «мамочка» трудно выговорить. А на самом деле надо только один раз решиться… и будет так славно, так легко! А еще есть милый украинский вариант: «мамо»…. Красиво, нежно… Мамо. Мамочка моя…
Так я размышлял, и отчего-то было грустно, но это была сладкая, красивая грусть. Заодно осмотрел свой кабинет, точно впервые в него попал. Какая же мрачная, темная, в тоску вгоняющая комната! Мне нечего было там делать в моем новом состоянии. Меня так переполняли силы, что я выскочил в коридор и несколько раз высоко подпрыгнул, почти достав до потолка. А потом пошел пешком по вечерней Москве домой. Я вроде бы и не шел даже, а будто летел! Легко отталкивался одной ногой, высоко заносил вторую — и ей-богу! — физически ощущал, как в какой-то точке преодолевал гравитацию, приподнимался над землей. Потом, правда, сила тяготения, как бы опомнившись, снова хватала меня за щиколотки и тянула вниз, но я успевал тем временем пролететь порядочный отрезок.
Так я шел-бежал-летел, и город проносился мимо. В темноте он выглядел интересней, чем днем, не видно было, какие стены у старых домов обшарпанные и как убого смотрятся стандартные многоэтажки. Это же надо было вообще такое придумать — жить всем вот в таких клетях, отделенных друг от друга тонкими стеночками, десятки, сотни таких клетей — над тобой и под тобой, и с одного боку, и с другого… На головах друг у друга, едят, спят, занимаются любовью, испражняются… Если бы стеночки стали совсем прозрачными, предстало бы перед глазами кошмарное зрелище копошащегося муравейника…
А ночью убогость не так заметна, не видно нагромождения людей друг на друге, скрыты неаппетитные подробности быта, а в темных переулках, кажется, прячутся завлекательные тайны. Впрочем, я летел мимо — некогда было особенно вглядываться.
Дошел-добежал до дома, включил телевизор, но там показывали что-то невообразимо глупое. Я не стал особенно огорчаться по этому поводу, людей только пожалел… Что же им такое в головы втюхивают!
Спать совсем не хотелось, обидно было спать. Осмотрелся: что у меня есть дома интересного? Неужели ничего? Искал, искал — бесполезно… Ни игры какой-нибудь, ни сборника ребусов или задач. Никакого даже кроссвордика паршивенького… Как-то даже стыдно стало. Как это я так жил? Ну да, бутылка все заменяла. И когда совсем отчаялся, вдруг в нижнем ящике шкафа в гостиной, среди старых школьных учебников, дочку дожидающихся, нашел две книги. Одну с очень странным названием: «Человек без свойств». Автор — Роберт Музиль какой-то. На книге штамп — «Спецхран. Запрещено к распространению. Категория «Б». Год издания замазан. Понятно, из Отмененного Времени.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});