Читать интересную книгу Дело победившей обезьяны - Хольм ван Зайчик

— Ну и дальше?

— Да грю ж: бес попутал!.. Никишке загорелось: возьмем да возьмем! Средь бананов положим и поедем себе дальше, на юга. А я смотрю: и то правда! Лежит эта… на дороге, никого рядом, ничейная вещь-то.

— Отчего ж в ближайшую управу не сдали, раз ничейная?

Махоткин, опустив голову на скрещенные руки, погрузился в долгое молчание, время от времени хрустя суставами пальцев. Баг уже собрался было повторить вопрос, как водитель поднял лицо: взгляд у него был отчаянный.

— Дак… Захотелось деньжат по-легкому срубить… Мы с Никишкой так рассудили, что за эдакую вещицу на юге хорошую цену взять можно…

— Ну а куда мумию девали? — наклонился над столом Баг. — Там же внутри мумия была, вся в золоте. Говорите уж все, преждерожденный. Где и когда припрятали?

Водитель вытаращился на Бага, потом распрямил плечи и осенил себя широким крестом.

— Святые угодники, ничего внутри не было!.. И так это искренне прозвучало, что Богдан поверил. И, что уж вовсе странно, поверил даже Баг… А про Стасю ланчжун опять не вспомнил ни разу.

Богдан и Баг 

Мосыковское Управление внешней охраны,

7-й день двенадцатого месяца, четверица,

вторая половина дня 

Отчаянно болела голова.

Наверное, от удара по затылку; но Богдану казалось – от бессилия. Он ничего не мог уразуметь в этом странном и нелепом деле; мысли больно колотились о непонимание, словно рябь об утес.

К тому же Богдана буквально в бешенство приводило смутное ощущение, будто то ли от боли, то ли от усталости, то ли еще по какой-то малоуважительной причине он не может вспомнить нечто чрезвычайно важное, решительное, то, что все, может статься, тут же поставило бы на свои места. Или мелочь какую, или слово случайное, а может, и фразу… невесть кем, невесть когда произнесенную, но – решительную…

Напарник, дорогой еч и друг Баг, закинув ногу на ногу, с отсутствующим видом сидел в кресле у окна и мрачно курил; Богдан не уставал удивляться, как это ланчжун ухитряется при столь великой страсти к табакокурению сохранять завидное здоровье и поддерживать из ряда вон выходящие бойцовские навыки. Невыразительное лицо Бага казалось застывшей раз и навсегда маской; только человек, знающий ланчжуна достаточно хорошо, заметил бы, что ныне эта самая маска особенно непроницаема. Богдан, пожалуй, догадывался отчего: поездка со Стасею в Мосыкэ из-за всех случившихся тут передряг покатилась, похоже, кубарем под откос; да еще студентка эта, так невероятно, так поразительно, так искушающе похожая на принцессу Чжу Ли, — и не надо, как говорят жители аглицких островов, быть Фрейдом, достаточно быть просто френдом, чтобы понять: присутствие юной красавицы-ханеянки отнюдь не способствует сообразному развитию отношений его друга со Стасею.

То, что Баг до сих пор предпочитал оставаться в неведении, не предприняв, по всей видимости, никаких попыток прояснить личность ханеянки доподлинно, говорило Богдану о многом. Положение и впрямь было щекотливым; минфа и сам не знал, как бы он взялся, оказавшись на месте друга, за этакое прояснение. Самая мысль о том, что утонченная принцесса крови, столь памятная им обоим по делу жадного варвара, вдруг ни с того ни с сего принялась под видом обыкновенной заочницы скакать по мосыковским заснеженным крышам и покорно исполнять распоряжения местных начальников, казалась дикой. Кроме поразительного сходства, не было никаких доводов “за”; разве что одна-единственная фраза, мечтательно произнесенная принцессою летом во время приема в александрийском Чжаодайсо: “Мне кажется, я могла бы стать неплохой напарницей. Мне хотелось бы фехтовать – я прекрасно фехтую! Выслеживать, бегать по крышам…” И ведь действительно – Баг сказал, девочка прекрасно фехтует, а уж его-то слову в этих вопросах можно верить, он зря не скажет, и чтобы заслужить его похвалу, надо быть по меньшей мере мастером; и с крыши в окошко соседнего дома практикантка сиганула так, как и в мечте не всякому удастся. Но все же… все же…

Эта загадка – в сущности, дурацкая и как раз теперь совершенно неуместная – тоже отвлекала Богдана и, как ему казалось, мешала сосредоточиться.

Разбитая башка; молчаливый и, похоже, вконец запутавшийся в самом себе друг; ночь в путах и с завязанными глазами, Пашенька с мерзкой кашей в тарелке, возникновение разом всех еще не пойманных опиявленных, в причинах поступков коих нет ни малейшей возможности разобраться, ибо единственной их причиною является чей-то приказ; да еще и вся эта невообразимая путаница и сумятица самого дела…

Совсем безопасного, как сказал ему буквально пару дней назад Раби Нилыч.

Ага. Как это он выразился… “Тут все люди утонченные, трепетные, и ни к каким активным действиям не склонные. И ты человек душевный, тебе с этой публикой как раз будет с руки разбираться. Безопасно. Спокойно”.

Вот-вот. Именно.

Проехался с писателями поговорить да с юностью встретиться…

Богдан огладил шишку. Потом поправил очки.

Стасю жалко…

Бага жалко.

Всех жалко.

Богдан поднял глаза на миг – еч, как каменный, сидел у окошка.

За окошком, на подоконнике и ветвях деревьев, слепяще цвел пушистый снег, и высокое небо светилось всем своим безмятежным белым простором.

На коленях Бага сиротливо стыл какой-то доклад; Баг смотрел мимо. Тихонько попискивал под потолком трехпрограммный репродуктор городской сети, предмет, для чиновных кабинетов почти что обязательный; начальник отдела домашних хищений, на время уступивший столичным человекоохранителям свое рабочее гнездо, позабыл выключить звук, и ни Богдан, ни Баг тоже не озаботились этого сделать. Шел обеденный концерт по заявкам. Прислушавшись, можно было разобрать распевное: “Эх, за Волгой, эх, за Доном ехал степью золотой загорелый, запыленный агротехник молодой…”

Протоколы первых допросов задержанных поутру неопиявленных обитателей хутунов, державших в узилище Богдана, не только не прояснили ситуацию, а, напротив, еще более все запутали. Будучи захвачены с поличным, человеконарушители без проволочек, даже с готовностью признали себя заблужденцами и дали показания, для поддержания порядка в Мосыкэ весьма существенные – но по делу о плагиате, равно как и по делу об исчезновении мумии Мины толку от них оказалось до обидного мало.

Все четверо принадлежали, как выяснилось, к шайке некоего Сахи Рябого, лихоимственно промышлявшей противуестественными поборами, кои сами они горделиво и без всяких на то оснований звали “мздою на счастье”, с лоточников Ненецкого рынка, расположенного на самой окраине города, в Иваново-Неразумном; поэтичное мосыковское предание гласило, что именно там, еще в ту пору, когда район этот был самостоятельным сельцом подмосыковным, родился, вырос и, что называется, сформировался знаменитый национальный герой Иванушка-дурачок, описания многочисленных деяний и подвигов коего издревле ходили среди местного населения в списках – поначалу на бересте, а ныне и в виде толстенного, выдержавшего не один десяток переизданий тома с золотым обрезом и компакт-диском в качестве полезного приложения. Ненецкий рынок был из числа невеликих; торговали там главным образом народы Севера своею немудрящею продукцией: витаминизированным ягелем, полезным для мелких домашних любимцев, искусными поделками из моржового клыка да из бивня древнего мохнатого слона-мамонта, какового нет-нет да и удавалось раскопать посреди тундры, песцовыми шкурками, затейливо расшитыми разноцветным бисером меховыми одежками… Входило в шайку Рябого от силы человек семь-восемь, считая с самим Сахою. Странный народ оказались эти северяне-торговцы: чем обратиться своевременно к человекоохранителям, предпочитали месяц за месяцем щедро делиться с Сахою прибытками, дабы он и его молодцы их лотки да товарец “от нечестных людей охраняли”…

Уж минут сорок как, получив показания заблужденцев, усиленный наряд мосыковских вэйбинов отправился брать остававшихся покуда на свободе злокозненных лихоимцев, так что городу задержание Пашеньки и его подручных уже принесло явную пользу; но какова могла быть связь между опиявленными, между писателями, между похитителями Мины, с одной стороны – и подобными, как ругаются подчас человекоохранители в своем кругу, элементами, вроде Сахи Рябого или Пашеньки, Богдан никак не мог себе представить. Баг тоже лишь плечами пожимал.

Лишь в показаниях самого громилы Пашеньки проскользнуло несколько слов, за которые можно было хоть как-то зацепиться. Если ему верить, с полгода назад в окружении самого Сахи появился некто, быстро сделавшийся доверенным лицом предводителя лихоимцев, чуть ли не правой его рукою – и был это не кто иной, как опиявленный милбрат Кулябов. Что за услуги оказывал Кулябов Сахе, Пашенька не ведал, но вот что доброго делал бывшему милбрату сам Саха – про то вскорости стало членам шайки известно: Рябой отдавал ему треть дохода, получаемого посредством поборов с лавочников Ненецкого рынка. Куда девал Кулябов те деньги, никто не знал.