Барон де Вилладинг привык уступать дочери, более возвышенной умом и опытной душевно, нежели он сам; заключенная в отцовском замке, девушка читала и думала о жизни более, чем это обычно случается в столь юные годы. Он понимал, что Адельгейда права; в молчании они проследовали до конца террасы, прежде чем наконец барон нашелся, что ответить.
— Справедливости твоих слов нельзя отрицать, — сказал он дочери, — но выход из положения существует. В Германии у меня много друзей при дворе, иные из них фавориты; письма аристократов помогут юноше добиться всего, чего Сигизмунд ни пожелает, и тогда он будет просить твоей руки, не оскорбив ничьих воззрений ни в Берне, ни в соседних государствах.
— Не думаю, что Сигизмунд согласится прибегнуть к таким средствам. Наш род очень древний, он возник до того, как Берн стал городом со своими установлениями. Помню, Сигизмунд говорил, что, если граждане сами не даруют кому-то привилегий, их нельзя добиться, не теряя при этом чести и достоинства, и потому, думаю, он навряд ли совершит поступок, который считает сомнительным, ради столь ничтожных благ, что мы ему намереваемся предложить.
— Клянусь Вильгельмом Теллем! Да как смеет этот безвестный сельчанин… Однако он храбрый парень и дважды оказал неоценимую услугу нашему семейству! Я люблю его, Адельгейда, почти как тебя; и мы исподволь, ненавязчиво убедим его сделать все, что нам требуется. Не думаю, чтобы безвестный воин без гроша в кармане с легкостью отверг такую девицу, как ты, — молодую, красивую, не говоря уж о твоих достоинствах и об имени, к которому приложатся владения де Вилладингов и права бернского бюргера!
— Да, но его храбрость, добродетель, скромность, его превосходный ум!..
— Могу я хоть похвастаться собственным изделием! Вон я вижу, Гаэтано Гримальди в окне делает знаки, что сейчас спустится сюда; иди к себе в горницу, а я поговорю об этом непростом деле со своим замечательным другом. Потом я сообщу тебе, что мы решили.
Адельгейда поцеловала отцовскую руку и с задумчивым видом пошла прочь. Походка ее была не столь бодрой, как полчаса назад, когда девушка только что вышла на террасу.
Рано утратив мать, эта волевая, хотя и хрупкая внешне девушка привыкла поверять отцу все свои мысли, надежды и мечты. Она бы не колебалась, как всякая другая девушка на ее месте, рассказать о своей любви, но опасение, что отец понапрасну расстроится, а помочь все равно ничем не сможет, заставляло Адельгейду молчать. Она уже давно и накоротке была знакома с Сигизмундом. Глубочайшее уважение питало ее чувства, которые притом были настолько сильны, что в борьбе с ними она бледнела и чахла, заставляя отца беспокоиться о том, не страдает ли она недугом, безвременно унесшим в могилу его старших детей. Однако действительного повода для беспокойства, столь естественного со стороны де Вилладинга, не было, потому что Адельгейда, до того как она стала бледнеть и задумываться, была самой цветущей девицей в округе, несмотря на кажущуюся хрупкость. Она с готовностью согласилась на путешествие в Италию, поскольку надеялась, что поездка отвлечет ее от безнадежных раздумий, да и к тому же, как всякой молодой девушке, ей хотелось взглянуть на эти знаменитые края. Сигизмунд оказался их попутчиком, по всей видимости, случайно, и все же Адельгейда не могла отделаться от мысли, лестной для ее девического самолюбия, что юный воин, состоявший на службе в Австрии и познакомившийся с ней во время своих частых поездок на родину, решил воспользоваться счастливым случаем, возвращаясь под свои знамена. По пути Адельгейде предоставилась возможность познакомить юношу со своим отцом; однако, повинуясь запрету своей неосторожной тетушки, из-за которой она попала в беду и только благодаря Сигизмунду не погибла, девушка не могла объяснить де Вилладингу истинной причины своего уважительного и благоговейного отношения к молодому воину. Борясь со своими чувствами, эта нежная, мечтательная девушка только способствовала тому, что любовь укоренилась в ее сердце так прочно, как если бы она знала юношу долгие годы. И однако она все же не сознавала, насколько ее счастье зависит от него, хотя думала о нем постоянно, и мечтала, и надеялась еще до того, как узнала, что привязанность ее взаимна.
Едва Адельгейда ушла, на террасе показался синьор Гримальди. Всю ночь старики вели задушевный разговор и расстались только под утро, глубоко растроганные. Несмотря на подверженность внезапным приступам меланхолии, генуэзец имел характер бодрый и веселый, что свойственно итальянцам; несмотря на мучительные воспоминания, хорошее настроение в нем преобладало, и потому он казался счастливым, хотя горе его было неизбывно. С благодарностью он возносил Господу свои молитвы и сейчас вышел на прогулку этим погожим, ясным утром, как человек, только что исполнивший тяжелый долг. Как и большинство католиков, он не считал, что обязан сохранять угрюмую серьезность после того, как молитвы произнесены и слезы покаяния пролиты; он приветствовал своего друга настолько весело, что аскет или пуританин счел бы его легкомысленным.
— Да молятся за тебя Пречистая Дева и святой Франциск! — сказал синьор Гримальди и сердечно расцеловал барона в обе щеки. — Нам обоим следует благодарить их за попечение, но такой еретик, как ты, навряд ли будет озабочен, каких заступников благодарить за то, что мы сейчас стоим на террасе замка синьора де Блоне, а не лежим на дне этого коварного озера.
— Я благодарю за все Господа, за все Его милости — и за то, что Он сохранил нам с тобой жизнь.
— Ты прав, ты прав, дорогой Мельхиор; ибо Он держит мир в своей деснице, как согласно веровали наши отцы. И все же позволь мне, католику, взывать к небесным посредникам в минуту крайней опасности.
— По этому поводу мы с тобой никогда не были согласны, да и не согласимся впредь, — ответил берниец с гораздо большей непреклонностью, чем ему, возможно, хотелось бы это обнаружить; оба, беседуя, расхаживали по террасе. — Хотя, уверен, это единственное разногласие, существующее между нами.
— Это не редкость, — отозвался генуэзец, — что люди делят меж собой радость и беду, готовы друг за друга умереть, неустанно пекутся друг о друге, как мы с тобой, Мельхиор, когда пред лицом смертельной опасности беспокоишься больше о товарище, нежели о себе; и притом, имея разные убеждения, не колеблясь верят, что друг-богоотступник давным-давно находится в когтях у дьявола и что его душа, превосходная и достойная восхищения во всем прочем, осуждена на вечное проклятие за некие мнения и установления, которые мы находим существенными.
— Признаться, — заметил швейцарец, потирая лоб, как если бы он хотел придать ясность своим мыслям, наподобие того, как трением счищают налет с серебряной монеты, — я не слишком силен в этих вопросах. Лютерnote 84 и Кальвин, а также и другие мыслители сочли нелепым слепое подчинение догмам только на основании их древности, и они отделили зерна от плевел. Мы это называем Реформациейnote 85. Для меня достаточно того, что немало умнейших людей были удовлетворены их изысканиями, и у меня нет ни малейшего намерения исследовать доктрину, опробованную на протяжении почти двух столетий. Сказать яснее, я не решаюсь пересматривать взгляды и мнения отцов и дедов.