Пошел дождь, и от яростных порывов ветра брезент заколыхался, будто парус в шторм. Я поглядел на верхний край брезента и отругал себя за то, что оставил просвет между ним и скалой: вода с карниза стекала внутрь прямо на мой гамак. Есть пришлось без удобств, стоя — очень уж много насекомой пакости копошилось кругом, и брезент упорно норовил шлепнуть меня по лицу своей желтой ладонью. Вернулся Дон с неполным котелком воды.
— Ночуй-ка ты лучше в моем закутке, — посоветовал он, поспешно глотая свою порцию запеканки, пока она не остыла окончательно.
Он стоял спиной к ветру и дождю, одетый в непромокаемую куртку с капюшоном.
Тесное убежище Дона не внушало мне доверия, и, окинув взглядом скос, спускающийся от незащищенного края скалы через бромелии до нижней стенки, я решил идти в темпе в лагерь 7, с тем чтобы на рассвете вернуться наверх. Дон сказал, что ляжет спать на полке под карнизом — авось никто не укусит. Кому-то надо было завтра попробовать укрепить брезент получше… Я сказал себе, что этим могут заняться наши товарищи, если они поднимутся сюда, — нам с Доном нужно приберечь силы для работы на стене.
Шагая вниз, я напевал припев из Киплингова «На марше»:
Шире шаг, шире шаг,Все вперед и вперед,Что ни лагерь — тоска,Что ни лагерь — берет.
При этом я уповал на остроумную гипотезу Мо, что мое пение распугает всех змей и прочих вредных тварей на моем пути. Идя со всей возможной быстротой, я успел дойти до болота Эль-Дорадо к тому времени, когда со стороны леса, подобно чернильному приливу, стали надвигаться сумерки. Бежать в такой местности невозможно, да к тому же и опасно — споткнешься и напорешься на острый, словно копье, сук или выколешь себе глаз.
— Привет, Хеймиш! Быстро ты вернулся…
Мо стоял у своей палатки, бледный как простыня.
— Больно ветрено там наверху. — Я промок насквозь, и меня самого била дрожь. — Как рассвет, пойду обратно.
— А Дон где?
— Примостился на краешке под карнизом. Мы там тент натянули, да тесновато для двоих. А ты тут как?
— Премерзко, по правде сказать. Но антибиотики как будто начинают действовать.
Я прошел к хижине, где Джо по-прежнему лежал в гамаке.
— Как тут наш харкун Браун?
— А, это ты… Я-то надеялся немного отдохнуть от твоих тупых шпилек.
Мне повезло — я подоспел как раз к открытию банки с изюмом. Наконец-то за целую неделю что-то сладкое, отметил Джо, изображая возмущение. Пока мы уписывали изюм, я узнал, что приходили Алекс и Гордон и кое-что отсняли. Как только доставят треногу и пленку, им тоже надо будет обосноваться здесь, чему они не очень радовались: уж больно холодно и неуютно!
Через несколько дней ожидалось возвращение Адриана. В лагере 6 с едой было очень плохо — его обитатели получали всего по пять столовых ложек риса в день. При таком питании Нилу грозило к концу экспедиции сравняться комплекцией с лабарией.
На рассвете я проглотил свою овсянку и зашагал по тропе к Дону, захватив еще один баллончик с газом. Моросило, однако было похоже, что попозже погода наладится. Наши партнеры сказали, что постараются добраться до лагеря 8, чтобы привести в порядок наш бивак, а также закрепить веревочную лестницу на отвратительно грязном склоне, где под нашими башмаками образовалась такая каша, что вы оказывались вымазанными с ног до головы в черном месиве. Змеи мне не встретились, зато часть пути меня провожала дружелюбная колибри. Я чувствовал себя бодро и двигался в темпе. Дона я застал пьющим чай.
— Как дела? Ранехонько ты встал!
— Принес газ, — ответил я. — Чай остался?
— Ага, посмотри в котелке. Я так и знал, что ты придешь на запах чая.
— Ребята тоже подойдут попозже… Они подвесят веревочную лестницу.
— Давно пора. Иначе, кроме Мориса, сюда ни один носильщик не пройдет, и то ребятам пришлось научить его пользоваться жумарами.
Полулежа на моем рюкзаке, я смотрел, как вверх по скале ползет многоножка.
— Как ночь прошла?
— Сам знаешь, ползают тут разные твари, но на ночь они вроде бы угомонились. Правда, несколько раз пришлось пускать в ход многоцелевой молоток.
— Нет, ты погляди, кто-то покушается на нашу жратву! — Я поднял в руке пакет с сахаром: на одном углу была прогрызена дырочка.
Было похоже, что потрудилась мышь, хотя нам не верилось, что тут могут водиться мыши. Так или иначе, во избежание новых потерь впредь надо было подвешивать сумки на крючьях.
Дон успел с утра заметно усовершенствовать свою самодельную обвязку и теперь пристегнул ее жумарами к закрепленной веревке. Две-три минуты — и он повис в воздухе перед пещерой, удерживаемый нижним концом веревки, который был прищелкнут к крюку рядом с его биваком. Сверху ему открывался замечательный вид на нижнюю часть Алмазного водопада и истоки Паиквы.
Из-за скалы показался Джо; за ним появились и остальные. Я снова процитировал Генри Лоусона, чьи стихи очень подходили к нашей экспедиции: «Кого я вижу, чтоб я сдох! — воскликнул атаман. — Ублюдок из буша, чертов Фред наведался в наш стан».
— Мы пришли произвести у вас ремонт, — ответил, ухмыляясь, старший водопроводчик.
— Дорогой, вы не могли бы заодно обеспечить нас горячими и холодными молодицами?
— Господи, у меня такое самочувствие, словно меня кастрировали, — сказал Джо.
— Не только у тебя, — заметил я, глядя на синие губы и изможденное лицо Мо.
— Мы тут принесли пластиковую канистру, Хеймиш, и шнур, чтобы укрепить брезент, — сообщил Майк.
— А еще у нас есть змея в полиэтиленовом мешочке, — добавил Джо, показывая свою новую добычу.
— Давай, Хеймиш. — Дон прошел первый отрезок.
Надев на веревку жумары, я последовал за ним. С высоты птичьего полета мне было видно, как наши друзья заново прилаживают брезент. Джо болтался на забитом под карнизом крюке, и один из его грязных башмаков явно нацелился на мой гамак.
— Эй, Браун, убери свою вонючую ногу с моей постели! Мне на ней спать сегодня ночью!
— Ладно, не скули, Макиннис. Тебе представляется случай убедиться в справедливости слов поэта: «Грязь, грязь, как не хвалить лучшее средство кровь остудить!»
У меня было приподнятое настроение, несмотря на то что нейлоновые петли безжалостно сжимали ступни: мои рабочие башмаки сопротивлялись давлению не лучше парусиновых туфель. Я весело напевал, а Мо внизу, облегчаясь, аккомпанировал мне звуками, напоминающими волынку.
— Почему ты всегда поешь и свистишь так фальшиво, Хеймиш?
— Потому что так намного труднее, ты, валлийская луковица! — парировал я.