Читать интересную книгу Приключения Шоубиза - Ира Брилёва

Донна с Геркой пели бардов, Инь Яныч аккомпанировал им на гитаре. А я слушал и наслаждался. Этот вечер был еще лучше, чем тот, первый, когда мы только познакомились с Донной. Я по-настоящему отдыхал душой среди этих, ставших уже близкими для меня, людей. Может это и ненадолго. Но сейчас это было так. И я просто наслаждался этим кусочком моей жизни, не думая о завтрашнем дне.

Когда музыканты вдоволь напелись и наигрались, беседа снова возникла, словно ручей, пробившийся сквозь скалы на склоне горы. Инь Яныч оказался философом. Он немного увлекался буддизмом, йогой и еще какой-то философской ерундой, но послушать его было интересно.

— Нельзя быть успешным, если ты себя таковым не ощущаешь. Я давно наблюдаю за многими людьми, это очень занятно. И действительно, богат и успешен только тот, кто себя таковым считает сызмальства. Они прут как танки, убеждая себя и всех окружающих в своей правоте. И знаете, всегда срабатывает. На сто процентов. Очень занятная штука. Но требует всей твоей жизни. А таким людям другого и не надо. Они этим живут. — Инь Яныч немного помолчал, словно прикидывая, стоит ли нам сообщать свою следующую мысль. И все же решился: — И еще, нельзя гадить людям. Это очень наказуемо.

О, как! Глубоко. Но с этой мыслью я был полностью согласен.

— Да, гадить нельзя, — согласилась с нами Донна, — но артисты — люди циничные. Они обслуживают человеческие страсти. И иногда их заносит так, что они позволяют себе много лишнего. Как же тогда быть?

— А никак, — Инь Яныч сказал это просто и спокойно, — каждый сам должен сделать для себя выбор, что ему можно, а чего нельзя. И все. Потом надо просто придерживаться этого выбора.

— Так просто? — удивилась Донна.

— Проще не бывает.

— А если тебе на пятки наступают? Если бьют наотмашь? То, что же, все прощать? Прям как в Библии?

— Не знаю, — Инь Яныч пожал плечами, — это и есть выбор. Можно поступить как хочется в этот миг, а можно подумать, и ничего после не делать. Это и есть выбор, — повторил он.

— Ага, значит, получается, что, если дать сдачи, то потом получишь по шее еще больней?

— Получается, что так, — мирно согласился Инь Яныч.

— Черт знает, что творится в этой твоей философии, — Донна немного завелась. Ох уж эти ее знаменитые смены настроения! Но она так же быстро и оттаяла. — Хм, — не унималась она, видимо, стремясь докопаться до сути, — это, если следовать твоей логике, то значит надо все и всем прощать. Сдаваться без боя.

— Нет. Не совсем так. Мы же сейчас говорили об отношении между людьми, а не о работе или чем-то еще. Не надо путать. Это ведь очень важно. Если ситуация требует упорства, то надо его проявить. А вот упорство или упрямство — это уже тонкость. Тут много тонкостей. Это же философия. Люди на нее целую жизнь тратят. И то не всегда с пользой.

— Фу, утомил. Не хочу я свою жизнь на это тратить. Поздно мне уже.

— Поздно никогда не бывает. И переменить тему разговора тоже, — Инь Яныч сказал это так же монотонно, как и все, что говорил прежде. И мы сразу даже не въехали. Но через секунду уже все дружно хохотали, соглашаясь, что такую дивную ночь не стоит тратить на философию, какой бы полезной для жизни она ни была.

Донна развеселилась.

— Ага. Щас! Я подставлю другую щеку! Кому? Им?

Было не понятно, о ком она говорит, но, видимо, этот внутренний монолог не утихал в ее душе многие годы. Это я понял еще в прошлый визит. А она не унималась.

— Я их всех видала знаешь где? — Я не стал уточнять. — А я тебе скажу. Сказать? — Я отрицательно замотал головой. — Только настоящий артист может меня понять! Но их уже почти не осталось. Понимаешь?

Она вдруг стала серьезной.

— Мне тоскливо и плохо без моих друзей. Я скучаю по ним. Они ушли навсегда, и сцена без них пуста. Конечно, артистов всегда много. Но тот, кто сказал, что незаменимых нет — ошибся! Незаменимые есть! — в ее взгляде теперь была тягучая черная тоска. — Незаменимы на самом деле мы все. Но каждый из нас по-своему. Представляешь, какой парадокс. Совершенно незнакомый тебе человек вдруг становится тебе близким, он проник в твою жизнь, ты вместе с ним смеешься над его шутками. Потом ты начинаешь его ждать. А однажды он вдруг уходит. Просто исчезает, и все.

На ее глаза навернулись слезы. Наверное, она потеряла уже многих. Жизнь иногда очень болезненная штука! Донна сидела, закрыв глаза, и из-под закрытых век катились крупные блестящие слезы. Мы все молчали. А что тут скажешь.

— Это люди одной с нами пробы, — прошептала она, не открывая глаз. — Ладно. Давайте веселиться, — сказала она, стряхивая с себя грусть, словно мокрая собака, отряхивающая со своей шерсти капли дождя. Только это был не дождь. Это была ее, мокрая от слез, душа.

— Знаете, что я вам скажу, — влага уже почти высохла на ее щеках, и в глазах снова появился огонек жизни. — Настоящий артист когда умрет, то потом встанет из гроба, чтобы посмотреть, все ли красиво и правильно сделали, поправит ленточки на венках, и еще и распорядится сделать хороший «пиар» из всего этого безобразия под названием «собственные похороны».

Мы слегка оторопели от такого черного юмора. Но сама ситуация выглядела скорее комично, чем трагически, и поэтому все снова заулыбались. Черный юмор, наверное, был в этом случае самым логичным переходом от слез к улыбке. Так тоже бывает.

— Вот и ладненько, — вытирая остатки слез, пропела Донна. — Что-то я немного расклеилась. Воспоминания, черт их дери. Возраст догоняет, — пожаловалась она нам. Мы сидели тихо и слушали ее. Ей надо было выговориться. Она за этим нас и позвала. Чтобы сменить тему, я спросил:

— Как там Оленька? Я видел вас с ней на дне рождения того дядьки на троне, помните?

— Помню, — сказала она, зевая. — Да чего Оленьке-то сделается. Я ей немножко помогла, представила кой-кому. А дальше пусть сама. Знаешь, Шоубиз, я за тих девчонок абсолютно не переживаю. Она Крым и Рым прошла, ей в этой жизни ничего не страшно. И ничего, что она в трех словах одиннадцать ошибок сделает. Это для ее жизни не имеет никакого значения. Обидно только, что это поколение должно было лететь к звездам.

— Мне жаль те звезды, — философски заметил Инь Яныч.

— Мне тоже. Но об этом мечтали их деды.

— И дедов тоже жаль.

— Нечего их жалеть. Ни дедов, ни внуков. Эти внуки, знаешь, какие цепкие? — Донна показала свои ногти, больше похожие на когти какого-то хищника из семейства кошачьих. — Это раньше девушки готовились стать матерями-домохозяйками или скромными работницами швейной фабрики. А теперь у них другая профориентация — или в бляди, или в бизнес-леди. И те и другие — дамы жесткие. Вот они заранее и готовятся, — Донна хищно усмехнулась и искоса глянула на Герку, словно проверяя на нем свои умозаключения. Но он не заметил ее взгляда. И Донна неожиданно смягчилась. — Ты за них не переживай! Они точно выберутся. Понимаешь, они какие-то другие, не такие, как мы с тобой. Но и не плохие вовсе. Вон, посмотри, вот он сидит, — и она кивнула на Герку.

Тот молчал все это время и сидел, слегка нахохлившись, в корне не согласный со многим, о чем тут говорилось. Но природная скромность, а может, робость не давали ему развернуть широкую дискуссию. Поэтому он помалкивал. И правильно делал! Звезды не очень любят, когда кто-то высказывает при них свое собственное мнение. Они любят, когда этот кто-то его просто имеет и при этом очень грамотно помалкивает.

— Ну, я бы не сказал, что все прямо поголовно цацы, — не согласился я с Донной. Мне можно было с ней не соглашаться, мне позволял возраст. — Но умненьких достаточно. Хотя, конечно, имеются разные экземпляры.

— Ты имеешь в виду то племя дурогонов, которому место в твоем «Кинь-ТВ»

Она рассмеялась этой шутке так весело, словно и не было недавно никаких слез. Непостижимая женщина!

— Знаешь, Шоубиз, я тебе скажу одну вещь. Я всю жизнь избегаю дураков. С ними скучно. Нет, не так. С ними непереносимо скучно. И возраст — ни мой, ни их — значения здесь не имеет.

И она скривилась, как от лимона.

— Так что, Оленька — это не самая большая проблема нашей сцены. А чем лучше эти бабушки на сцене? А бабушки с внуками? А просто старики и старухи, которые молодятся, подтягивают себя во всех местах, вместо того, чтобы вовремя уйти. Достойно уйти. Как приличествует их возрасту. Так нет же! Никто не хочет расставаться со сценой. Вот я же ушла, — привела она самый убийственный аргумент. — А могла бы еще лет сто трясти костями. Просто я понимаю, что это смешно. Надо уходить вовремя.

Она разволновалась и закурила. Эта тема была ее больным местом. Но ее тянуло к ней, как преступника тянет на место преступления, или влюбленных на место их первой встречи.

— Сцена — это, конечно, наркотик для людей. И самый сильный. От всех других можно вылечиться, хотя бы теоретически. А от нее — нельзя. Ни-ко-гда! Если оттуда уйти, то еще больше заболеешь. Заболеешь такой болезнью, как «невозможность». Страшная штука. Сожрет обязательно. Забвением сожрет, безденежьем. Мало кто смог избежать. Только самые хитрые, которые как-то сообразили, что кроме сцены на свете есть еще масса профессий и просто масса интересного. И на сцене свет клином не сходится. Но это могут только избранные, а остальные погибают. Закон естественного отбора — выживает сильнейший духом.