Читать интересную книгу Атлантида - Герхарт Гауптман

Как на бирже становится известным курс акций и различных ценных бумаг, так на пароходе все всегда знали последнюю сумму денег, каковою Фляйшман оценивает свои утраченные произведения, чтобы предъявить соответствующие претензии пароходной компании. За два с половиною дня сумма эта подскочила с трех до двадцати пяти тысяч марок. И было невозможно предвидеть, до какого уровня она еще дойдет.

Фляйшман раздобыл на пароходе бумагу для заметок и карандаш и с той поры неустанно рисовал шаржи на всех обитателей «Гамбурга». И теперь он частенько заявлялся непрошеным гостем к Фридриху и Ингигерд, ни в чьем обществе не нуждавшимся. Фридриху это досаждало.

— Поражаюсь вам, — сказал он ему однажды не слишком любезно. — У вас только недавно были такие серьезные переживания, а вы уже способны забавляться.

— Сильный характер! — лаконично ответил Фляйшман.

— А вы не думаете, что постоянные встречи с вами могут раздражать фройляйн Хальштрём? — не отступал Фридрих.

— Нет, не думаю, — парировал художник.

Но Ингигерд приняла сторону Фляйшмана, чем еще больше рассердила Фридриха.

От фрау Либлинг все еще скрывали смерть маленького Зигфрида. И так как она все время видела только Эллу, у нее возникло страшное подозрение. Она попросила Флите и Розу привести к ней мальчика, но, когда они вернулись без него, испуганная и взволнованная мать заставила их заговорить, и они заявили, что Зигфрид якобы захворал.

— Что с моей крошкой, что с бедняжкой Зигфридом? — такими словами встретила она Фридриха, когда тот вошел к ней в каюту.

Вслед за тем, закрыв обеими руками лицо, она откинулась на подушку со словами:

— О господи, боже правый! Этого не может быть!

А потом, не дожидаясь ответа Фридриха, она тихо, так, чтобы ее никто не слышал, заплакала честными слезами.

На следующий день в обеденное время доктор Вильгельм и Фридрих вывели фрау Либлинг на палубу. На всех, кто не видел ее с тех пор, как она была трупом вынесена из шлюпки и поднята на борт парохода, появление воскресшей женщины на людях произвело тягостное впечатление. Матросы искоса поглядывали на нее, и если любой из них изо всех сил старался угадывать по глазам Ингигерд Хальштрём ее желания, то от фрау Либлинг они держались в стороне, будто еще не были уверены, что имеют дело с живым человеком. Если могила в пучине океана возвращала мертвецов к жизни, то почему же и маленький Зигфрид не может покинуть свой морг?

Когда красивую, без кровинки в лице, даму, тщательно укрытую плащом капитана и шерстяными одеялами, удобно устроили на палубе, она долго молча вглядывалась в просторы успокоившегося океана. Затем вдруг сказала Фридриху, чье общество ей было желанно:

— Как странно! У меня такое чувство, будто я видела страшный сон. Но именно сон, вот что удивительно. И как я ни стараюсь себя переубедить, ничего не получается. Но стоит мне подумать о Зигфриде, как становится ясно, что в этом сне отражается пережитое.

— Не будем терзать себя мыслями, — промолвил Фридрих.

— Не скрою, — продолжала она, не глядя на Фридриха, — не скрою, не всегда я была праведницей. Может, это кара? Но если кару заслужила я, то при чем тут Зигфрид? Почему она не постигла меня?

Помолчав, она стала рассказывать кое-что о своем прошлом, в том числе о сражениях с мужем, с которым ее соединили насильно и который ее вскоре обманул. Сказала, что она артистическая натура и что старик Рубинштейн, которому она играла в одиннадцатилетнем возрасте, предсказывал ей большое будущее.

Она закончила свой рассказ словами:

— Ни в кухне, ни в детях я не понимаю ничего. Я была всегда ужасно нервозна, но ведь детей своих я любила! Разве я стала бы иначе отвоевывать их у мужа?

Фридрих говорил что-то утешительное, притом порою это были слова, касающиеся уже чего-то более глубокого, чем будничные дела. Так, он вел речь об умирании и воскресении и о великом искуплении, выражающемся не только в смерти, но даже в простом сне.

— Если бы вы, сударыня, были мужчиной, — сказал он, — я бы советовал вам почаще вспоминать Гете. Я сказал бы вам, чтобы вы перечитывали начало второй части «Фауста». Например, вот это:

Эльфов маленьких участье

Всем в беде уделено…

Или такие строки оттуда же:

Рассейте ужас, сердцем не изжитый,

Смягчите угрызений жгучий яд…[49]

И еще многое другое. А вы не чувствуете, что во всем, с нами случившемся, есть нечто от искупления, от очищения?

— У меня такое ощущение, — сказала восставшая из мертвых, — будто вся моя прошлая жизнь бесконечно далека от меня. Между нею и мною вырос после тех событий непреодолимый горный кряж. Прощайте, доктор, — сказала она под конец, — вам должно быть скучно со мною! Не тратьте попусту свое дорогое время.

Фридрих, однако, охотнее беседовал с фрау Либлинг, чем с Ингигерд. И скучно ему было не здесь, а скорее там, с девушкой.

— Ну что вы! — сказал он поэтому. — Не тревожьтесь!

— Моя мать меня уверяла, что незачем везти с собою детей через океан. Если бы я ее послушалась, Зигфрид был бы жив. Она вправе теперь упрекать меня. И какими глазами взгляну я, после того что случилось, в глаза отцу Зигфрида! Он ведь тоже использовал все, что мог — письма, друзей, а еще и адвокатов, — чтобы удержать детей у себя.

Если не считать незначительных разногласий у Ингигерд и Фридриха, на борту «Гамбурга» в эти дни, когда стояла неизменно прекрасная погода, царило хорошее настроение и было оживленно. Место действия недавней драмы отодвинулось на шесть, семь, восемь сотен миль в глубь океана, и с каждой минутой люди все более втягивались во вновь обретенную жизнь. Дары юга, которыми был загружен трюм парохода, предоставляли возможность значительно подкреплять силы дам. Нередко мужчины забавляли Ингигерд, перекидывая друг другу, как мяч, большой апельсин. Волны Атлантического океана вокруг «Гамбурга» казались совсем иными, чем те, что поглотили «Роланда». Океан был здесь похож на второе небо, которое ложилось под киль мягко раскачивающегося парохода. И даже простенькая торговая посудинка с черным надводным бортом и красной подводной частью двигалась по волнам не без некоторой величественности. По сравнению с «Роландом», этим чудом техники, она была не больше чем старая уютная почтовая карета, но в ней чувствовались проворство и надежность, и свои десять узлов она делала без особого труда. Капитан Бутор утверждал со всей серьезностью, что спасенные принесли ему счастье. С первой же минуты после их появления старик океан, мол, утих и стал кротким, как восьмидесятилетний английский священник.

— О да, — сказал Штосс, — но старый английский священник до этого — черт бы его побрал! — обожрался целыми грудами человеческого мяса! Вот и доверься такому! Стоит ему это переварить, как у него аппетит еще разыграется!

Однако до самого конца, даже несмотря на то, что на борту были покойник и тяжело больная женщина, рейс не утратил своей праздничности. У всех был свободный доступ к капитанскому мостику, и чаще всего там можно было увидеть Ингигерд, игравшую в шахматы с Вендлером или следившую за тем, как Фридрих выигрывал у него партию за партией. Весь экипаж и не в последнюю очередь капитан испытывали глубочайшее удовлетворение оттого, что в открытом море удалось выловить такую добычу. Если бы высокие чувства, овладевшие сердцами людей на борту бравого пароходика, могли излучать какие-то флюиды, то вокруг него средь бела дня возникло бы яркое сияние.

Незадолго до окончания рейса появился у самого «Гамбурга» лоцманский бот с номером двадцать пять на парусе, но когда он был еще далеко, этот самый номер послужил предметом пари на пароходе. Выиграл его Артур Штосс, угадавший номер, и он, давясь от смеха, поручил Бульке собрать у проигравших кругленькую сумму. Близкое общение с попутчиками вызывало у Фридриха чувство нетерпения. В отличие от них, к нему еще не вернулось прежнее отношение к жизни. Некая глухота овладела его душою. Куда-то исчезли ощущение прошлого, ощущение будущего и даже влечение к Ингигерд. Словно тот грозный час порвал все нити, соединявшие его с событиями, людьми и предметами прежней жизни. Тупое чувство ответственности охватывало его каждый раз, когда он видел Ингигерд. В первые дни казалось даже, что настроенная на серьезно-лирический лад девушка ждет от него сокровенного признания. Однажды она сказала:

— Все вы думаете только о своем удовольствии, а всерьез меня никто не принимает.

Фридрих не понимал самого себя. Хальштрём погиб, Ахляйтнер поплатился жизнью за свою собачью привязанность, и Фридрих не без основания полагал, что девушка, в какой-то мере очистившаяся благодаря страшной встряске, превратилась теперь в воск в его руках. Он часто чувствовал на себе ее долгий, задумчивый, изучающий взгляд. Тогда он сам себе казался жалким: он, некогда готовый щедро осыпать ее всеми богатствами страстно любящей души, не мог не признаться теперь себе, что стоял перед нею с пустыми руками. Ему надо было говорить, надо было открыть шлюзы, сдерживающие горячие потоки любви, а он вместо этого молчал, глубоко пристыженный, потому что знал, что они иссякли и все источники высохли.