– Да я и так о себе, – миролюбиво и печально призналась она, отчего молодой человек еще пуще испугался и чуть ли не вприскочку ринулся прочь.
Клиника состояла в том, что Люба прекрасно понимала: она безотчетно явилась сюда, желая хоть как-то приблизиться к Денису. Да, дурь несусветная… Однако она все же спустилась в подземный переход, вышла на другой стороне площади и через проулки добралась до автовокзала, загроможденного фырчащими «пазиками», которые гоняли на небольшие расстояния, и могучими междугородными автобусами невиданных марок. Словно по заказу, один из таких автобусов стоял под табличкой с надписью: «Б. Болдино», а на ветровом стекле автобуса было написано: «Через Кочуново», в открытую дверь по ступенечкам поднимался народ.
«Кочуново, – рассеянно подумала Люба. – Что ж это за Кочуново такое? А я думала, через Арзамас туда автобусы идут… Арзамас… Денис…»
О господи, это было что-то ужасное, что с ней творилось. Она наконец-то поняла, вернее, призналась себе, что целую неделю думала об этом парне, забыла и о дочери, и о сыне. Надо бы Тане «мыло» по электронной почте послать, а то ведь в Сидней не назвонишься. С дочерью они легко переписывались, Таня любит письма писать, а с Женькой лучше перезваниваться, он на бумаге – и на дисплее тоже! – двух слов связать не может. Кстати, Женька вот-вот вернется с практики, с ним можно будет поговорить… Рассказать ли ему про Эльку? А вдруг он забыл о ней, вдруг пожалел о том, что между ними произошло? И скажет – да ну ее, не хочу даже знать ни о каком ребенке, может, он и не мой. Запросто возможно, кстати, что Элька вовсе не была девушкой до встречи с Женей, вид у нее такой… многоопытный. Люба приметила это сразу, может, оттого так и противилась всем существом своим даже мысли о ней как о снохе.
Ну и вот. И Женька скажет, чтобы не привечала больше Эльку. И ее не будет, а значит, больше не появится и Денис, это же понятно как дважды два! Он не сможет предать сестру. Он не будет встречаться с матерью парня, который ее бросил.
Люба схватилась за сердце, поразившись остроте боли, которой ее так и ударило при этой мысли.
Нет, нельзя так! Нельзя, чтобы так все вышло, чтобы все разладилось. Женька не такой, он не подлец, но, если что, Люба с ним поговорит, образумит его…
Стоп. Что получается? Чтобы сохранить для себя любовника, она готова навязать сыну девушку, которую тот, возможно, не любит?
– Ох, что ж мне делать, как же быть? – пробормотала Люба, рассеянно глядя на вереницу пассажиров, неспешно входивших в болдинский автобус. Мелькнул белый плащ какой-то тоненькой девушки. Люба вспомнила глупости, которые порола сегодня Лариса Ивановна, и немножко отвлеклась. Ага, пора возвращаться, как там Элька одна? Вдруг, не дай бог… И молока еще надо купить!
Она ушла с автовокзала и перед поворотом на проспект Гагарина вдруг увидела на газоне тонкую и высокую березу. Береза была сплошь желтая, ну ни капли летней зелени не осталось, однако ни один лист с нее еще не упал. Она стояла словно в золотом цвету, насквозь просвеченная стоявшим позади фонарем. Дунь ветерок, задень ее дождем – так и посыпались бы листья с незащищенных тонких черных ветвей и белого ствола, но пока она сияла последней красотой, рядом с которой меркло буйное цветенье георгин и астр на клумбе неподалеку.
«Наверное, если бы этот „камень счастья“ мог бы светиться, он был бы такой вот… сияюще-золотистый, но не сверкающий, а как бы тихий…» – подумала Люба, с улыбкой сторонясь от проследовавшего мимо тяжелого автобуса, который отправился в Болдино через какое-то там неведомое Кочуново.
Черно-белое кино воспоминаний
– Да всякое бывает, – говорил Степа, сворачивая на проселок. – Часто привозят в рынок мясо, но, ты знаешь, иногда и самому выскочить приходится в село, если товару мало, а ты знаешь, что там телкá забьют. Причем все без обмана – при нас, – и купим свежачка по сходной цене.
– А что мы так гоним? – нервно спросила Люба, которой меньше всего хотелось увидеть, как живое существо на ее глазах превратится в мясо. Она вообще нанималась мясо продавать, мясо как куски, как товар, как еду, отчетливо абстрагируя его от «исходного», так сказать, продукта: от живого теленка, живой коровы, свиньи, барашка. – Ты боишься, это мясо кто-то другой купит? Но вроде бы этот твой знакомый именно тебе обещал.
– Ага, мне, это будет мое мясо, – кивнул Степа, не отрывая глаз от неровной дороги и резко снижая скорость перед выбоиной, – но, знаешь, надо спешить, потому что не хотелось бы нарваться уже на дохлятину.
– В каком смысле? – вскинула брови Люба.
– Да в самом прямом. Я почему сорвался? Потому что теленок этот дурной сжевал пакет полиэтиленовый. Ну и… слег. Полиэтилен не переваривается, сама знаешь, и кишки животины извергнуть его не способны. Теленок помирает… помрет до нас, так будет дохлятина, которая никому не нужна, я ее даром не возьму, у меня свои принципы. Успеем приехать и увидим, как телка заколют – это называется вынужденный забой, – ну, купим мясо, причем очень выгодно купим. Ты должна знать: мы выигрываем на покупке, но сильно можем на продаже проиграть. Поэтому и шустрим, каждую копейку выгадываем. Я вот что думаю: ведь сам забой тоже денег стоит, может, я и забью, я даже ножи взял, а ты освежуешь?
– Чем? – слабым голосом спросила Люба.
– Говорю ж, ножи взял, – покосился на нее Степа. – Ты чего такая зеленая, укачало, что ли?
– Ну да, – неуверенно сказала Люба. – Потому что я вообще… ну, плохо дорогу переношу… Бензин… все такое…
Она не слышала себя. Представляла нож в своих окровавленных руках. Освежевать… это что ж, шкуру сдирать с мертвого тела, в смысле с туши? Или оно станет тушей, когда окажется уже без шкуры?
– Степа, я не знаю, я не умею, – пробормотала нерешительно, хотела еще сказать: «Я в жизни этим не буду заниматься!» – но испугалась, что он сейчас как покосится, как рявкнет: «Не умеешь? Не будешь? Не хочешь? Ну и на хрен мне такая помощница? Я тогда другого кого в продавцы возьму!» – и умолкла, вцепившись в полу куртки и тупо глядя на дорогу.
На обочине мелькнул покосившийся столб с надписью: «Мочеха». Это было название деревни, в которую они ехали.
– Какое слово странное – мóчеха, – пробормотала Люба, почти с ненавистью вглядываясь в покосившиеся дома. – Или надо говорить – мочéха?
– Мочехá, – буркнул Степа. – Какое-то местное слово, название растения. На самом деле вроде бы обыкновенный камыш – тут его до фигища, камыша-то, на болотах. Теперь-то поменьше осталось: повысохли болота, а которые осушили мелиораторы, но в прежние времена даже крыши камышовые в деревне делали. В смысле мочехóвые.