— Вот тебе на! — огорчилась Надя. — А театр? Почему же никто не спросил меня?
Подошла Лысая:
— Тебя куда?
— Не знаю, на какой-то балласт!
— Тю! — присвистнула Лысая. — А как же твой театр?
— Не знаю! — чуть не плача с досады, проговорила Надя.
— Ты вот что! — зашептала Лысая прямо в Надино ухо. — Если не хочешь завязнуть на общих, завтра на работу нипочем не выходи!
— А бур? Бур какой-то!
— Ты стой на своем! Говори, что прибыла по спецнаряду, работать по специальности в театре. Поняла?
— И не пойду, — тряхнула головой Надя.
— В карцер отправят. Не хошь? — подала с нар голос Манька.
— И пусть!
— Во, дура-малолетка, не знаешь, что такое, с чем едят. Будет тебе не театр, а цирк.
— Пускай! — упрямо повторила Надя. Она действительно не имела ни малейшего представления, что такое бур, карцер и прочие всевозможные лагерные наказания, а то наверняка не была бы так строптива.
Утром с бригадой на разгрузку балласта она не вышла. После развода Тоська пулей ворвалась в барак и набросилась на Надю.
— Ты чего себе думаешь? Почему на работу не вышла?
— И не пойду! — как можно спокойнее ответила Надя, не позволяя «бесу обуять себя». — Я приехала работать по спецнаряду в театр, вот!
— В театр захотела! — возмущенно завопила на весь барак Тоська. — А в бур тебе не желательно?
— Я не знаю, что такое бур, — так же, не теряя самообладания, произнесла спокойно Надя.
— Не знаешь? Ну, узнаешь! Я уж позабочусь! — и она вихрем вылетела из барака.
Подошла дневальная.
— Ты, девка, зря так заводишься: бур — это «барак усиленного режима», и не приведи лихая сила туда попасть. Не таким оторвам, как ты, роги сбивали. Попадешь, слезами горючими умоешься.
— Пусть, все равно не пойду, — упрямо заявила Надя. Она уже продумала все дальнейшие ходы. Если не в театр, пусть подохну в карцере или буре, где, как она слышала, по полу и по стенкам течет вода и есть дают на целый день штрафную пайку— 300 граммов. Весь срок среди такого отребья, так лучше заболеть и умереть. Горестные ее размышления были прерваны появлением коменданта Бори Ремизова. Поскрипывая на ходу начищенными сапогами, он подошел к дневальной, что-то спросил у нее и, вскинув голову, окинул взглядом весь барак. Старуха с угодливой готовностью указала на нары, где сидела, пригорюнившись, понурив голову, Надя и мысленно оплакивала свою судьбу, а главное, необдуманное решение с просьбой в Воркуту. Она не знала, да и откуда? Что Зинаида Федоровна пробилась на прием к начальнику Гулага товарищу Наседкину и как жена погибшего фронтовика, да еще к тому же героя, просила его слезно помочь дочери, что он и сделал без труда, уважив единственный раз просьбу родственников заключенных. Охотников добровольно ехать на Север не было, а мать Нади и слыхом не слыхала, что такой за город Воркута.
— Артистка! К начальнику! — скомандовал он.
— Куда это? — спросила Надя, не поднимая головы.
— Вставай! Иди за мной!
Они долго шли по территории пересылки, и опять Наде казалось, что все это она давным-давно видела: и бараки, и зону с предзонниками, опутанную двумя рядами колючей проволоки, и вышки, и собак, и разводящих по вышкам вертухаев. Только вместо немца ее вел уголовник-комендант Борис Ремизов, правая рука начальства.
Дом, в котором помещались лагерные боги, внешне мало чем отличался от остальных бараков, зато внутри было чище и пол покрыт красной дорожкой. Пройдя длинный коридор, комендант открыл дверь и пропустил Надю. В маленькой комнатке помещалась секретарша начальника.
«Вольная», — догадалась Надя, судя по тому, как почтительно, по имени-отчеству назвал ее Боря Ремизов.
— Сейчас спрошу! — бабочкой порхнула она из-за стола и скрылась за обитой клеенкой дверью, вильнув обтянутым в коротенькую юбчонку задом.
— Проходите! — сказала она, появившись через минуту.
В большой продолговатой комнате с двумя печами было тепло и сильно накурено. Надя успела рассмотреть длинный стол с множеством стульев и в конце его еще один письменный стол, поставленный поперек, в виде буквы «Т». За столом сидел майор в кителе, увешанном наградными колодками.
— Вот, гражданин начальник, — елейно пропел комендант, толкая Надю в спину, — привел саботажницу! Отказалась выйти на работу!
Майор с минуту рассматривал Надю свинцовым взглядом, как бы пригвождая ее к полу, и, наконец, изрек:
— Судить тебя будут.
— Что? — не поняла она.
— За саботаж судят.
Этого она не знала и изрядно струсила: «Еще не хватало!»— но виду не показала и продолжала стоять столбом, призвав все свое мужество.
— Поняла, что ли? Судить будут! — повторил он, повысив голос.
— За что?
— За отказ от работы!
— Я не отказывалась от работы!
— Как так не отказывалась? Вот рапорт нарядчицы.
— Я вовсе не отказывалась, — еще раз повторила Надя. — Просто я прибыла сюда по спецнаряду для работы в театре, — не моргнув глазом, соврала она, точно как ее подучила Лысая. «Стоять на своем».
— По какому еще спецнаряду? Ну-ка, принеси ее формуляр! — приказал он коменданту.
— Мне в руки не дадут, — поспешил сказать Боря Ремизов, и сладкая улыбка озарила его лицо.
Надя с отвращением дернулась: «Экий добрячок-угодничек, свиное рыло!»
— Да, верно! Скажи Лидии Кирилловне.
Комендант вышел, и сразу все переменилось. Майор поднялся, отодвинул стул и подошел к Наде.
— Откуда прибыла? — спросил он голосом с вполне человеческими интонациями, разглядывая ее без тени злобы, а скорее даже с подобием любопытства.
— Из Москвы.
— Жила там?
— Да.
— Работала? Училась?
— Училась в консерватории, — бойко врала Надя, нисколько не стесняясь: «Мы для них нелюди. Они для нас так же. Значит, все позволено».
Секретарша принесла формуляр, майор внимательно пробежал глазами страницы, перевернул какие-то листочки-вкладыши.
— Нет тут никакого спецнаряда. Вот твое заявление начальнику Пресни за его подписью, и все.
— Значит, потеряли, полтора месяца тащились, могли потерять.
— Ты мне бомбочки не ввинчивай, — внезапно рассвирепел он. — Я гусь стреляный, таких артистов перевидал тьму! Пойдешь на общие пока, до выяснения, сделаем запрос, — уже более миролюбиво закончил он.
— Не пойду! Я простыну, голос потеряю на холоде и петь не смогу.
— Видал? — обратился он к кому-то за ее спиной. — Голос потеряет! На курорт приехала!
Тут только она обернулась и заметила у печки военного в белом полушубке. Он сидел, заложив ногу на ногу в мохнатых пимах, и держал на колене шапку-ушанку.