Читать интересную книгу Исчадие рая - Марина Юденич

– Александр Георгиевич, вы так хороню разбираетесь в вопросах философии, истории, права. Почему вы не ушли в политику? Ведь возможностей было более чем достаточно…

– Хорошо разбираюсь? Дитя! Но умное дитя. В этой стране пет второго такого, кто бы так хорошо понимал, как и почему так трагически все переплетается в ее истории. Все эти заумные политологи и теоретики реформ… Ты знаешь, с каких лет я читаю «Правду», «Вопросы мира и социализма» и прочее?

– Лет с шестнадцати?

– Ха-ха-ха. С восьми! С восьми, вдумайся, девочка! Отец был военнослужащий, по-моему, уже тогда – полковник, мать – врач. Оба, разумеется, члены руководящей и направляющей… так что всю эту макулатуру выписывали исправно. Представляешь? Они выписывали, а я читал. Я – пацан, восьмилетний, едва грамоту осилив. Читал! И понимал! И ненавидел! Я, знаешь, Анюта, антисоветчик с о-очень большим стажем. Лет тридцать с лишним. Каково, а? А стал постарше, начал транзисторные приемники собирать, я и сейчас в этом деле большой дока. Так вот, что я слушал на этих приемниках, сама понимаешь. Да? Такая вот байда получалась. Отец – полковник, служака, мать – партийный доктор, всегда член всяких там парткомов, райкомов, делегат каких-то там коммунячьих сборищ. А ребенок восьми лет от роду – убежденный антисоветчик. Это, скажу я тебе, Анюта…

– Но почему?

– Что почему? Почему – антисоветчик? Ты меня удивляешь…

– Нет, почему вы так рано стали все это читать?

– А скучно было. Сверстники, они, понимаешь, какие-то маленькие были, смешные. Собственно, я с ними почти и не общался, да и переезжали мы часто с места на место…

– А девочки?

– Девочки? В смысле – женщины? Ты будешь сейчас долго смеяться, но я скажу тебе, что первой женщиной моей была моя жена! Представляешь? Смешно! На первом курсе, семнадцати от роду лет!

– Почему же смешно? Вы ведь любили, наверное?

– Совершенно не любил. Интересно было, природа своего требовала. А ни на что большее рассчитывать мне тогда не приходилось. Я знаешь, какой был? – Егоров смешно втянул и без того осунувшиеся сейчас щеки внутрь, изображая крайнюю степень худобы. – Вот такой. Худой, страшненький, бедный как церковная мышь, заумный, к тому же сверх всякой меры. Нет, ничего более приличного мне не светило. А она – маленький злобный крокодил из глухой подмосковной провинции, шансов в этом смысле – тоже ноль. Правда, правильная и упертая во всем до тошноты. Тоже – отличница, комсомолка, член всех комитетов, в партию рвалась – колонны железным лобиком своим сносила. Так что – встретились два одиночества.

– Но потом?

– Что – потом? У нас, знаешь, Анют, первая брачная ночь, так сказать, растянулась на три ночи. Знаешь почему? Ни она, ни я не знали толком, как это делается…

– Но, получается, вы живете с ней почти двадцать лег?

– Живу. Именно, что двадцать. А что прикажешь, бросить ее теперь? А знаешь ли ты, девочка, как мы прожили наши, как это принято говорить, «лучшие годы». В нищете, страшной, унизительной нищете. Родители купили нам квартиру, запихнули меня на службу. Я ведь в армии служил. Трудно представить? Служил. Лейтенант Егоров, войска ПВО, разрешите представиться! И началось. Я с получки книг накуплю, а потом деньги кончатся, а они кончаются как-то на удивление быстро, – те же книжки в охапку – и на Кузнецкий мост. Слава Богу, тогда покупали. Потом кинусь: «Где мой философский словарь?» А крокодил мне так ехидно: «Ты ж его вчера на Кузнецкий отнес. Купил за пятнадцать, а продал за пятерку. Спекулянт!» Покупка книг очен-но ее всегда раздражала. Более – только друзья мои, да еще, не приведи Бог, выпивающие! А кто, Анюта, тогда из славной когорты офицеров-двухгодичников не пил? Не было таких в природе, это я тебе говорю! С этим братством нашим двухгодичным война шла не на жизнь, а на смерть. Срок возвращения домой мне был установлен – 23.00. На войне как на войне! Являюсь в 23.03: двери собственной квартиры заперты на все имеющиеся в наличии задвижки. Стучи не стучи, кричи не кричи, звони не звони – все едино: ночевать на лестнице. И ночевал, Анюта! Сколько раз ночевал! Тебе смешно, ты в это теперь не веришь! Я и сам не верю…

– Мне не смешно, но зачем вы все это терпели?

– Сначала – по инерции. Тогда все терпели. Вся страна, как один. Не жили – терпели, прямо-таки какое-то торжество победившего евангелизма. А потом – Ленка родилась. Котенок маленький. Как бы я ее один на один с крокодилом оставил? Никак нельзя было. Она и при мне-то от матери натерпелась, будь здоров. Слава Богу, девочка с головой выросла, и с какой головой! В меня. Я тебе скажу, Анюта, я вот так, как с тобой сейчас, только с Ленкой могу трепаться про все. Про все, понимаешь? И уговор у нас с ней такой: мать не бросать. Крокодил теперь без меня совсем сгинет. За всю жизнь на нее ни один мужик глаз так и не положил. Представляешь, Анюта? Тебе сорок лет, а на тебя как на женщину не обратил внимания ни один мужчина? Каково! А? Смешно! Куда ж ее теперь бросать. Так и живем.

– И что же, вы все это обсуждаете с дочкой?

– Yes! И я бы даже сказал – of course.

– Но ведь она еще девочка?

– Она – человек! Мой человек. И этим все сказано. Ясно тебе?

В принципе, действуя совершенно интуитивно и не будучи вооружена какими-либо специальными знаниями на этот счет, Анна все сделала правильно, с филигранной точностью, переключив внимание Егорова с общечеловеческих проблем и задач по преобразованию планеты в целом на воспоминание и обсуждение вещей обыденных, житейских, о которых он рассуждал совершенно разумно, здраво, с некоторой даже иронией повествуя о своем невеселом прошлом. Однако малейшее возражение, прозвучавшее в вопросе Анны о допустимости обсуждения столь сложных и болезненных тем с девочкой-подростком, породило в нем новый всплеск, правда несильной еще, агрессии, которая в итоге могла стремительно разрушить тонкую паутинку понимания и симпатии, которая едва-едва начала завязываться между ними. Анна решила переменить тему, уходя от неприятного для него обсуждения, и заодно попытаться прояснит!» вопрос, который напрямую касался лично ее и посему интересовал ее чрезвычайно. Собственно, с него и началась для Анны вся эта странная и малоприятная история.

– А женщины? Неужели вы никого и никогда так и не полюбили? Ведь помимо семьи… – Закончить мысль ей не удалось. Егоров перебил ее еще более резко, чем в прошлый раз:

– А вот этого, милая девочка, тебе знать совершенно не следует. И никому не следует, кроме меня и той или тех женщин, которые всех вас так интересуют! Этот вопрос я отношу к категории самых некорректных и никогда, слышишь, девочка, ни-ког-да и никому на него не отвечаю. Потому впредь задавать мне его не смей! Уяснила?

– Вполне. Простите, Александр Георгиевич.

– Хорошо. Простил. Давай трепаться дальше.

Однако дальнейший разговор, по мнению Анны, смысла уже не имел. Егорова стремительно затягивало в вязкий, пока еще только словесный омут очевидного безумия. Попытка Анны предложить ему хоть чем-нибудь закусить в немереных количествах потребляемый коньяк была категорически отвергнута, а употребление коньяка удвоено. Стало очевидно, что без посторонней помощи привести его в чувство ей не удастся. Сославшись на неотложные дела, Анна поспешно покинула апартаменты. Было около четырех часов пополудни. Егоров не спеша, планомерно напивался, и не было даже намека на то, что этот скорбный процесс близится к финалу.

С Раисой Егоровой действительно творились странные вещи. Психолог, получи таковой возможность наблюдать за ней те несколько часов, которые миновали после ее довольно длинного телефонного разговора с неожиданной соперницей, с интересом отметил бы стремительное падение самооценки, не вызвавшее при этом традиционную депрессию в самых тяжелых, а порой и трагических ее проявлениях. Отнюдь. Отвратительная перебранка, заключить из которой можно было лишь то, что обе дамы вполне соответствуют друг другу, по завершении действительно ввергла Раису в некое подобие ступора. Но это было только внешнее подобие. Мозг ее при этом работал стремительно и явил вдруг такие аналитические способности и склонность к таким сложным и многоступенчатым построениям, которые все сорок с лишним лет физического существования его обладательницы были ему никоим образом недоступны. Прежде всего Раиса сразу же, что было совершенно не в ее боевом коммунистическом духе, осознала бесполезность прямого противостояния с объявившейся соперницей в любой принципиально возможной форме. Связь чужой женщины с тем, кого более чем двадцать лет считала она своим единым и неделимым мужем, потрясла ее своей давностью, прочностью, а главное – откровенностью, с которой Егоров посвятил ту во все самые давние, сокровенные и даже интимные тайны их совместной жизни. Женщина знала, что Раиса носила очень закрытое «детское» белье из плотного дешевого трикотажа, презирая все возможные изыски в этой области и считая их атрибутикой женщин легкого поведения. Ей было известно, как наливаются и твердеют некоторые части тела Раисы в самые острые моменты физической близости, которая (и это было незнакомке также хорошо известно) случалась между супругами настолько редко, что ночи или вечера, когда это происходило, были наперечет. Женщина, с точностью до минут и особенностей тогдашней погоды, перечислила ей все последние. Она издевалась над необразованностью соперницы, приводя в пример известный только Раисе и Александру эпизод. Решив приобщить жену к общественной деятельности на поприще образования, тот организовал ей встречу с одним из вице-премьеров тогдашнего правительства, послушно посетив которого и отбарабанив заученную заранее речь, Раиса уже дома поинтересовалась у мужа: «А что это такое – вице-премьер?» Она вспомнила даже, как в смутные времена конца восьмидесятых годов бесконечно преданная делу партии Раиса, почувствовав, что незыблемая еще вчера, как гранит партийных монументов, почва медленно выскальзывает из-под ног, обратилась к мужу с вымученным вопросом, не покинуть ли ей, пока не поздно, палубу тонущего корабля. «Что ты, милая? – не скрывая издевки, ответил Егоров. – Партия только слегка приболела. Впереди – у нее блестящее будущее. Как можно бросать собственную совесть в трудные дни? Не ждал от тебя такого, вот уж не ждал…» Это Раиса помнила хорошо, и этого она никогда не простила мужу. Но оказалось, что не эта оскорбительная ирония была главной в (той истории, а то, что в нее оказалась посвящена чужая, посторонняя женщина. И за ней была сила. Она долго еще терзала не ведавшую прежде таких оскорблений душу Раисы многочисленными деталями, эпизодами и мельчайшими подробностями ее прошлой, закрытой, как всегда казалось, от посторонних глаз, жизни. И эта ее потрясающая осведомленность стала, пожалуй, главным аргументом, определившим окончательное и бесповоротное решение Раисы, не принимая навязанного сражения (незнакомка к нему призывала яростно и в самых оскорбительных выражениях), покинуть поле боя с минимальными потерями.