У меня не было никакого особого таланта, просто между мной и рабочими царило взаимное доверие. Они знали, что для меня они — люди, а не животные. Этого было достаточно.
Научиться этому нельзя, это должно быть врожденным.
Индонезийцы — люди сердца, люди чувства. Они постигают все не рассудком, а чувством. Интуитивно угадывают, как к ним относятся. Это, как они сами говорят, передается от сердца к сердцу.
Если ты в глубине души смотришь на них свысока, никакое внешнее дружелюбие тебе не поможет. Эти люди сердца сразу почувствуют твою неискренность, почувствуют, что настоящего взаимопонимания не будет.
Если же ты относишься к ним по-человечески тепло, они поймут это без слов. Можно сколько угодно бранить их, распекать — они не обидятся.
Из-за того, что индонезийцы — люди сердца, а мы, жители Запада, — люди рассудка, нам часто трудно понимать друг друга. За нашими поступками стоят разные побуждения.
Индонезийцам чужд наш холодный расчет, погоня за материальными благами, беззастенчивое попирание друг друга, борьба из-за куска хлеба, из-за славы, распри из-за пустых фраз. Они не могут понять нашу эгоистическую, волчью натуру, так же как нас удивляет способность восточного человека все бросить, всем пожертвовать ради прихоти, ради внезапного порыва.
Вы пытаетесь уговорить, убедить в чем-то восточного человека доводами рассудка, холодной логикой. Он — так же безуспешно — обращается к вашему чувству, вашему сердцу.
Восток останется Востоком, Запад — Западом. Пока мы не обретем свое сердце. Или пока восточный человек не превратится в рассудительного умника, — дай бог, чтобы этого никогда не случилось, иначе кто научит нас жить? Нас, рабов западного общества с его господством машин?
Чаще всего знакомство с европейцами разочаровывало моих индонезийцев на Нунукане. Они не понимали этих странных чужеземцев. Правда, были исключения, и первым таким исключением оказалась женщина. Это была жена директора компании, она сопровождала мужа во время его первого визита на Нунукан.
Сам директор был человек черствый, настоящий карьерист, о других он заботился меньше всего. А жена его — добрейшая душа. Правда, она была не голландка, а бельгийка с явно выраженными южноевропейскими чертами. Жители Южной Европы человечнее северян.
Она не знала малайского языка, но ее и без того отлично понимали. Придет, улыбнется, и сразу всем ясно — это человек.
Наши люди и через несколько лет тепло вспоминали о пей. Вот если бы все белые были такие!
— Чем она тебе так нравится? — спросил я Сари.
— А! Ты сам хорошо знаешь… — Вот и все, что она могла сказать.
И еще один человек пришелся по душе нашим коричневым братьям — Рольф Бломберг[19]. Недаром у него сердце довлеет над разумом (я искренне считаю это комплиментом!). Индонезийцы тотчас видели: он их и себя считает людьми. Такое отношение уничтожает все барьеры, открывает все сердца.
Рольф попал на Нунукан на пятом году моего пребывания там. Сначала он написал мне, просил рассказать о стране и народе. Я его тогда совсем но знал, по решил, что раз человек мечтает о приключениях, да к тому же явно ничего не боится, — стоит заманить его на остров. И вот я написал ему, будто в одном из уголков Борнео живут поразительно красивые белые даячки. Если он приедет, я расскажу ему, как их разыскать.
Конечно, он примчался стремглав. Ему не сиделось на Нунукане, он не дал себе даже труда выучить язык, а поспешил отправиться на поиски красавиц.
Я от души восхищаюсь им. Не зная страны, языка, в сопровождении одного лишь легкомысленного Аванга, понимая, что малярии ему не миновать, Рольф отправился в сердце Борнео. Я немало переволновался, поджидая его.
Когда же он вернулся, мое уважение к нему только возросло. Конечно, я его надул, никаких красавиц но было, и, конечно, его изнурила малярия, но настроение у пего было отличное. Рольф Бломберг навсегда влюбился в джунгли и здешних людей.
Некоторое время он прожил у меня на Нунукане и крепко сдружился с моими людьми, особенно с Сари. Она, да и остальные индонезийцы решили, будто все шведы такие, как Рольф и я.
— Он не похож на голландцев, он, как мы, — говорила Сари.
— Вы забываете о том, что вы белые, — заметил один гостивший у нас англичанин.
Втроем — Рольф, Сари и я — мы чудесно проводили время. Мы одинаково смотрели на джунгли и на жизнь. И в одинаковой мере наш взгляд на жизнь омрачался малярией. Рольф хорошо узнал, что за зверь эта малярия. Он даже нарисовал ее на стене — да так выразительно, что Сари не могла без ужаса смотреть на эту картинку. В отместку малярия внушала Рольфу мысли о самоубийстве и пожирала его кровь.
И та же малярия заставляла нас каждый вечер подкрепляться спиртным. Один англичанин заверил нас, будто стаканчик виски — отличное средство от болезни. Рольф пил только «Блэк энд уайт»[20] в честь Сари и меня. Он даже пообещал Сари, что скопит ей на ожерелье черных и белых собачек, которых попарно привязывают к горлышку каждой бутылки. Потом он, правда, передумал, решил собрать ожерелье из одних белых собачек. А то, не дай бог, Сари еще обидится.
В жизни не встречал человека, который бы так быстро понял и полюбил эту страну и ее народ. С первого дня Рольф, что называется, прижал Индонезию к своему сердцу и уж не выпускал ее, пока не пришла нора ехать назад, в Швецию. Только девушкам он не был верен.
С Борнео Рольф отправился на Яву, чтобы найти вторую Сари, но не успел сделать свой выбор. Однако он твердо решил вскоре вернуться, жениться на индонезийке и «отуземиться». Первое его письмо из Швеции дышало энтузиазмом.
А когда Рольф через два года в самом деле приехал, он был женат… на миловидной шведке.
Долой догматизм!
Да, всякое бывает с любвеобильными людьми. Если добавить к этому душу бродяги и счастливую способность великолепно чувствовать себя в любом краю, ты можешь вполне рассчитывать, что жизнь будет щедра к тебе. В этом смысле Рольфу несомненно повезло больше, чем многим другим. На старости лет он наверно поблагодарит судьбу за ее дар.
* * *
Итак, мой друг Рольф сочетал в себе сердце и рассудок. Но был на Нунукане совсем другой человек — сплошь сердце и никакой рассудительности. Звали его мандур Джумаат.
Я не встречал человека добрее мандура Джумаата. Он родился на Пенанге[21], где живут самые чистокровные малайцы, но мне кажется, что в его жилах была немалая толика индийской крови. Густая борода, волосатая грудь — этого не увидишь у настоящего малайца. Усы, свисая, удлиняли и без того продолговатое лицо. Рот мягко очерчен, и говорил он как-то мягко, даже шепелявил. Карие глаза, как у преданного сенбернара. А руки его были одержимы постоянным желанием кому-нибудь помочь.