соответственно, было всего три. Первые блюда – обычная сельская еда. Наверное, чтобы показать, что император «близок к земле»? Но под конец подали соловьев в розовых лепестках. Такого точно в деревне не сыщешь.
Разговоры за столом плавно перетекали с одной темы на другую. Обсуждали колесничего, который в тот день правил лучше всех других, затем проблемы с друидами в Британии, после друидов – поэзию, а затем (о, как это банально!) погоду.
Мы вкушали поданные с последними блюдами сладкие финики, когда один из сенаторов вдруг выступил с предложением:
– Давайте поговорим о философии! С нами тут за столом прославленный… или снискавший дурную славу… Сенека!
– Очень сомневаюсь, что вопросы философии может обсуждать человек с набитым едой желудком, – ответил Сенека с таким достоинством, что все наверняка забыли о его помятой тоге.
– Но ты ведь стоик? Или я ошибаюсь? – не унимался сенатор. – Правильно ли я понимаю, что стоик остается стоиком при любых обстоятельствах и для стоика внешние обстоятельства – ничто?
– Все несколько сложнее, – ответил Сенека.
– О, да ты овладел умением отстраненности, вся твоя жизнь – тому доказательство. У тебя стоит поучиться.
– Сенека будет наставником Нерона, – взяла слово мать. – И у него действительно есть чему поучиться.
Но тот сенатор был упертым, как осел.
– Ну у кого ж еще?! – закатил он глаза.
– Публий, т-твои выпады оскорбительны д-для нашего гостя, – сказал Клавдий. – Он станет учителем н-нашего сына. Мы его выбрали, и это д-достаточное доказательство того, что мы ему д-доверяем и не сомневаемся в его познаниях.
– А я? – пискнул со своего места за детским столом Британник. – Он будет и моим учителем?
– Нет, у тебя есть свои учителя.
– Детские учителя! Почему у Луция есть этот, а у меня нет?
– Нерон, – ледяным тоном поправила Британника мать. – Его имя – Нерон.
– Ну а я знаю его как Луция.
– Его больше не зовут Луцием, – отрезала мать.
Тут я услышал в ее голосе знакомые интонации, угрожающие – так она говорила, когда хотела сказать: «Хватит. Или я заставлю тебя пожалеть об этом, причем так, как умею только я».
Британник тут же закрыл рот.
– Для меня он всегда будет Луцием, – добавил он, однако, стоило матери отвернуться.
– З-замолчи! – велел Клавдий. – Ты ведешь с-себя дерзко и грубо по отношению к б-брату. Выйди из-за стола, отправляйся к себе и жди н-наказания.
Глаза Британника заблестели от слез, он отшвырнул салфетку и выбежал из комнаты.
– Отец, прошу, не будь с ним суров, – сказал я (как же странно и неестественно было так его называть) и, чтобы как-то смягчить ситуацию, добавил: – Признаюсь, я и сам не без труда могу вспомнить все мои имена.
– О да, таков мой дорогой сын, – сказала мать сладким голосом, который всегда держала наготове. – Он слишком мягкосердечен и, конечно, любит своего брата. Но никто не должен нарушать правила, это непростительно.
Сенека хмыкнул и едва заметно тряхнул головой, будто его забавляли наши речи, да и вообще поведение простых смертных.
Наконец эта пытка, то есть семейный ужин, подошла к концу, и я смог вернуться в свою комнату. Я лег на кровать и, засыпая, оставил позади самый необычный день в моей жизни. Во всяком случае, таковым он мне тогда показался.
XXI
Перед встречей с моим новым учителем Сенекой я постарался убедить Аникета в том, что никто и никогда не заменит его в моей жизни.
А он улыбнулся и ответил:
– Хотелось бы на это надеяться. Но теперь, когда ты возвысился, – Аникет встал на цыпочки, – отсюда ты все увидишь по-другому.
– Нет, – сказал я и повторил: – Нет!
– Я буду рядом и не перестану наставлять тебя каждый день твоей жизни. Беру на себя смелость сказать, что ты не много почерпнешь от Сенеки, хотя, Зевс мне свидетель, этот человек способен научить тебя тому, чего ты, возможно, и не захочешь знать.
– Расскажи мне о нем! – порывисто попросил я.
Аникет огляделся по сторонам, убеждаясь, что рабы-охранники стоят достаточно далеко.
– Я бы хотел… – заговорил он. – Но с чего же начать? Сенека рано прославился как философ и ритор, прославился настолько, что стал неугоден Калигуле.
– А кто вообще был угоден Калигуле?
– Калигула терпеть не мог стиль Сенеки. Он называл его «песок без извести» – множество ничем не скрепленных крупинок – и даже был близок к тому, чтобы казнить неугодного философа. Но у Сенеки были слабые легкие, и его подруга сумела убедить Калигулу в том, что убивать его нет смысла, мол, и сам скоро помрет.
– Да, возможно, единственный случай, когда человек должен радоваться слабым легким, – заметил я.
Мы с Аникетом прошли через мои новые комнаты к скамье у окна, где нас не могла слышать охрана, и сели.
– Если легкие Сенеки были слабы, можно с уверенностью сказать, что в остальных смыслах он был достаточно крепок, – заметил Аникет. – А потом прошло совсем немного времени, и Мессалина обвинила его в прелюбодеянии с Ливиллой, сестрой Калигулы. Ты же прекрасно понимаешь, что любая влиятельная женщина была ее личным врагом. Она сделала так, что Ливиллу, твою мать и Сенеку сослали – всех на разные острова. И только после смерти Мессалины и воцарения твоей матери на ее месте Клавдий смог вернуть его в Рим.
– Никогда не мог понять, как моя мать оказалась одной из этой троицы.
– Ты достаточно взрослый, чтобы узнать. Ходили слухи – замечу, ничем не подтвержденные слухи, – что Сенека был ее любовником. И, кроме этого, она якобы состояла в заговоре против Калигулы. – Аникет тряхнул головой. – Сейчас все это в прошлом. Забудь.
Как будто подобные обвинения возможно забыть!
– А еще враги Сенеки из аристократических кругов – они считали его продажным выскочкой – распространяли сплетню, будто он достиг успеха через кушетки влиятельных особ. – Аникет рассмеялся. – Если приглядишься к нему повнимательнее, сразу поймешь, сколь нелепы эти обвинения.
Хотел бы я верить, что на решение моей матери может как-то повлиять внешность мужчины, но ее брак с Клавдием говорил как раз об обратном. Про себя я уже понимал, что вряд ли смогу почувствовать тягу к кому-то, если его черты меня не привлекают. Значит ли это, что я поверхностный? Если так, то большинство людей поверхностные. Не поэтому ли первый вопрос, который нас волнует: какая она или он? Именно красота Елены привела к тысячам смертей. Если бы она была простушкой, захотел бы Менелай вернуть ее? Или бы он просто подумал: «Избавился – и слава богам!» Или еще лучше: «Благодарю тебя, Парис!»
Я посмотрел