— Но ты же хочешь встретится с ним сейчас?
Файлин открыла глаза и посмотрела так, словно зрение у неё не хуже, чем у Веры.
— Я переоценила свои силы. И напрасно надеялась на ремиссию. Не будет никакой ремиссии. Не будет никакой выставки в Токио. Ничего уже не будет. Мне так плохо не только из-за лекарств. Они просто продлевают мне жизнь. И всё. Но это ненадолго.
— Господи, ты хочешь попрощаться, — сглотнула Вера ком в горле.
Файлин улыбнулась.
— Ты сказала, что я не имею права тебя осуждать. Ведь я сама поступила так же. Оттолкнула. Отгородилась не только от солнца, не только от любимого мужчины — от всего мира. Спряталась за длинными платьями и тёмными очками. Я и не осуждаю. Я понимаю, что порой нам кажется это лучшим выходом — оттолкнуть, пойти своей дорогой, излечиться от своей любви. Я не могла выносить, что он любит другую. Меня сжёг не огонь — его нелюбовь. Ты не можешь простить, что он выбирал всё что угодно, только не тебя, а в итоге всё равно бросил. Но сейчас, когда мне осталось жить в лучшем случае месяц, у меня есть ответ. Не ищи ни дорогу, ни лекарство, ни забвение. Не отрекайся, если любишь. Это не лечится. Не забывается. От себя не убежишь. Я благодарна ему за то, что он был в моей жизни. Не важно кем. Не важно как. Не важно сколько. Я не жалею, что был один. И не жалею, что все эти годы вопреки всему всё равно его ждала. Хотя ко мне он так и не вернулся.
— Так позови его! Сама. Сейчас! — с трудом вздохнула Вера. Глаза жгли слёзы. Грудь давило.
— Я не знаю… — Файлин смотрела перед собой и теперь казалась совсем слепой.
— Не знаешь, как сказать, что его любишь?
— Это он и так знает. Я не знаю, как с ним попрощаться. Не знаю, как оградить его от этой боли. Я хочу просто умереть и больше ничего. Пусть он узнает потом, что меня больше нет, и ни о чём не жалеет.
— Но ты есть! Ты жива! А узнать потом ему будет ещё больнее. Так ты его не оградишь, а накажешь — лишишь последней возможности сказать то, что он, может быть, не сказал, и услышать то, что так и не услышал. Он себя не простит. Не поступай с ним так. Не поступай так с собой.
Файлин развернула колёса коляски, но потом остановилась и положила свою руку на руку Веры:
— Ему очень повезло с тобой. Твоему Марку. Но если бы ты знала, что знаю я, ты бы тоже хотела, чтобы я умерла.
И поехала к двери.
Глава 26. Марк
Марк потёр замёрзшие руки и засунул их подмышки, чтобы согреть.
Баржа, которую он ждал, опаздывала уже на час, и он изрядно продрог.
Тонкая подошва пристывала к бетонному полу, и оделся он легко, не по погоде. Воздух дышал зимой. С реки тянуло ледяным холодом. А старый корпус рыбоперерабатывающего завода, где Марк устроил наблюдательный пункт, продувался насквозь.
Он поднёс к глазам большой армейский бинокль. На берегу возле доков чёрный автомобиль, судя по всему, ждал ту же баржу. Им там в машине, конечно, было теплее, чем Марку в этом курятнике с разбитыми окнами и исписанными граффити стенами. По очереди двое: водитель и пассажир, выходили то поссать, то покурить. Типичные «торпеды», что должны были встретить груз и сопроводить.
Очень много вопросов у Марка было к этому грузу. Хотя вроде они не должны были возникнуть. Вроде обычная промысловая компания, регулярно поставляющая свежую рыбу и морепродукты (как числилось в документах) для консервного завода в селе Берёзовка. Только что же это за рыба такая, за которой присылают эскорт, а не просто экспедитора с машиной.
Марк обратил внимание на этот груз, когда у него возникли вопросы к директору своего завода: почему завод не обеспечен сырьём, почему цеха простаивают, холодильники пустые, почему до сих пор не выплачена в полном объёме зарплата, из-за которой люди бастовали.
Директор оправдывался: летняя путина была под запретом, а осенняя сорвалась — указом губернатора рыбопромышленникам разрешили использовать заездки и плавные сети, а они полностью перекрыли устья и лиман — до нас рыба просто не добралась.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Да, всё это Марк слышал. И про то как в устьях рыба тухла в сетях, потому что её не успевали вылавливать. И про предстоящие губернаторские выборы. Чувствовал Геннадий Валентинович, что срок его на исходе, вот и старался урвать кусок побольше, думал не о перспективах края, а о своих пустеющих карманах. И всё же Марк ткнул в документы:
— Ну вот «Берёзовский консервный завод» договорился же о поставках, получает рыбу, тоннами. Регулярно.
Директор замялся и отвёл глаза. А Марк ещё сильнее заинтересовался что же это за консервный завод такой, что его охраняли как режимный объект. Он не поленился, проехался, посмотрел. Потому сегодня и сидел в порту. В засаде.
Мёрз и думал о том, что дети — это… прекрасно.
Марк никогда не представлял себя отцом. Не было дурацких мыслей: хочу сына, хочу дочь, двойню, тройню. Где он и где дети? Где его жизнь и жизнь маленького человечка, что нуждается в его защите, помощи, заботе. Но сейчас, каждый раз, когда в его ладонь ложилась тёплая детская ладошка думал: это лучшее, что с ним случилось в этой грёбаной жизни — его сын.
Он торопился за ним в садик. Он не уставал его слушать. Он с таким упоением проживал каждый миг, когда малыш был с ним рядом, что определённо мог сказать: счастье есть. Ему пять лет. У него тёмные волосы, зелёные глаза, и оно говорит: «фсё» вместо «всё».
Они ходили по паркам и аттракционам, играли в игры, смотрели мультики, покупали одежду и продукты, готовили, просто гуляли — им ни разу не было вместе скучно. Вместе они скучали по маме. К сожалению, с этим Марк пока ничего не мог сделать. Но их любимый, ставший ритуальным, момент — они вместе выбирали Вере розу.
— Фот эту, — тыкал пальцем Ванька, и Марк кивал продавцу.
Её упаковывали в прозрачную плёнку, торжественно вручали Ивану. И тот гордый и счастливый нёс её домой. Маме…
Марк услышал шаги и, схватив бинокль, интуитивно метнулся в укрытие из старого металлической мебели, что свалили в кучу.
— Это я, — прозвучал знакомый голос. — Марк, ты здесь?
— Ещё да, — вышел он навстречу Стелле.
— Принесла тебе горячий чай да бутерброд. А то окочуришься тут от холода и голода.
Странное чувство, глядя на Стеллу, закутанную в тёплый шарф, вдруг накрыло Марка, когда его лица коснулся пар и запах свежего чая — он нестерпимо хотел, чтобы на её месте сейчас была Белка. Никогда не хотел, чтобы это она подавала патроны, когда он год сражался добровольцем на настоящей войне — женщинам там не место. Никогда не хотел, чтобы она меняла бинты на его ранах, когда валялся по больницам да госпиталям. Никогда не хотел, чтобы ждала, не спала ночами, тревожась где он, как он там. Но сейчас, глядя на шмыгающую носом Стеллу, хотел, чтобы это Белка принесла ему заботливо уложенный бутерброд, который он проглотил в два укуса.
И не знал, что делать с этим чувством. Её невыносимо не хватало.
Марк тосковал. И ничего не мог с этим поделать.
Он опустил взгляд в кружку.
— Ну что там с документами на эту рыболовецкую компанию?
— Всё в порядке. Чисто. Законно.
— Но?.. — предположил Марк.
— Никаких «но». Просто мне так же, как и тебе, она не нравится. И эти регулярные поставки. И не знаю ещё что. Можешь назвать это интуицией, но тут явно что-то не так.
Марк кивнул.
— А что по документам Холмогорова?
На днях Марк вместе с Ванькой отвозил Зойке её кошку и наконец забрал злополучные бумаги.
— Пока ничего не могу понять, — покачала Стелла головой. — В них есть какое-то трёхстороннее соглашение, но в нём не хватает страниц. Все участники договора обозначены под номерами «Контрагент один», «Контрагент два», но кто они — этого листа нет, хотя касается оно всего того, о чём я тебе говорила: компаний, которым принадлежит «Открытая река». И есть ещё один любопытный момент, — она достала из внутреннего кармана лист, — и протянула ему копию документа.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})