Повисло долгое молчание. Я ждала удара прутом. Ничего не происходило. Я различила слабое, далекое жужжание. И внезапно поняла, что американец слушает другой голос. Через гарнитуру или наушники.
Наконец он сказал:
— Никто, кроме вас, не применяет такую методику.
— Это мое детище, — торопливо пояснила я. — Собственная разработка. До сих пор никому не удавалось выделить разлагающие нефть культуры. Вы подметили верно: бактерии берутся словно из ниоткуда. Я предположила, что при обычном заборе проб мы, вероятно, убиваем микрофлору возле бура. И потому не можем выявить инфекцию; образцы для проверки поступают из скважины обеспложенные — мы сами их стерилизуем. Возможно, бактерии объявились не вчера, просто прежде нам не удавалось корректно провести анализ.
Вновь затяжная пауза. Я смотрела бесконечный повтор фильма о себе. Вот я подсоединяю шланг. Проверяю. Подсоединяю шланг. Проверяю. Подсоединяю. Проверяю…
В поле зрения неожиданно мелькнули руки. Загорелая кожа, грубо обрезанные ногти, короткие пальцы. Я вдруг заметила, что на правом мизинце недостает первой фаланги. Но приглядеться и убедиться не успела: в следующее мгновение мне на голову вновь напялили мешок.
— Вы опять лжете, — сказал американец. — И крикнул кому-то: — Доску!
* * *
— Доску брать?
Дядя замялся.
— Если хочешь.
Я выдернула из песка свою доску для серфинга и зашагала по пляжу. Высокие волны дробились о калифорнийский берег, резкий теплый ветер осыпал нас мелкими золотистыми песчинками. Дядя скинул ботинки, сунул внутрь носки, бросил в сторону пляжного домика. И потрусил мне вдогонку.
Дядя Дэвид был высокий, с жесткими руками и двигался, как кошка. Когда он приезжал в Маррионовский интернат, мне страшно нравилось, что другие ученики косятся на него с легким испугом. Но я его не боялась: это же был дядя Дэвид.
Тогда. А теперь я, студентка колледжа и сама себе хозяйка, пыталась наслаждаться каникулами. Мы со Стивом, славным пареньком с математического, на неделю сняли в складчину домик на пляже. Сейчас Стив с доской под мышкой стоял у границы прибоя, глядел нам вслед и недоуменно хмурился.
— Не понимает, — сварливо сказала я, четко давая дяде понять, кого считаю виновником разлада. — К другим ребятам из универа, знаешь ли, в весенние каникулы не приезжают дядюшки для частных бесед.
— Ты себя с другими не равняй.
Я возмущенно фыркнула сквозь зубы.
— Когда мне было столько, сколько тебе сейчас, — заметил дядя, показывая на море, — песка тут было гораздо больше. Вода поднялась и незаметно отобрала солидный кусок берега. Теперь здесь похоже на Флориду.
— То ли еще будет, — предрекла я.
Он кивнул. Некоторое время мы брели по пляжу, увязая в горячем песке, а потом дядя Дэвид сказал:
— Насколько я понимаю, ты идешь на диплом с отличием. В Стэнфорде по двум специальностям это достижение.
— Стэнфордские высшие баллы ничего не стоят.
— Не по математике и геологии.
— Даже по математике и геологии.
Он улыбнулся.
— Прибедняешься. Вся в отца. Он никогда не умел принимать комплименты.
— Я больше похожа на маму.
— Согласен, болезненно острое чувство справедливости ты унаследовала от Дженет. — Дядя с ухмылкой оглянулся через плечо. — Она бы непременно одобрила трепетного юношу вроде этого Стива… Но когда-нибудь ты признаешь, что я был прав и в тебе больше отцовского.
Он осмотрелся. Мы были одни.
— Давай присядем.
Я воткнула доску, мы уселись и стали смотреть, как разбиваются на песке волны. Соленый запах моря по-прежнему был для меня в новинку и пока не приелся. Я вертела на запястье тяжелый золотой браслет и ждала.
— Ты до сих пор его носишь. — Он улыбнулся.
Я кивнула.
— Зачем ты приехал, дядя?
— С удовольствием сказал бы «просто поглядеть на тебя»…
— …да честность не позволяет.
Он рассмеялся.
— Я еду в Долину по делам.
— Папиным?
— Других у меня не бывает. А сюда заскочил, потому что хотел повидаться с тобой наедине, без ведома остальных. В Стэнфорде меня могли бы заметить.
— Зачем?
— Допустим, я хочу, чтобы ты рассказала мне про экосистему нефтяных пластов.
— Что?
Он отряхнул брюки от песка.
— Сделай милость. Коротенько.
Я смотрела ему в глаза, силясь понять, что это за диковинная просьба. Может, он шутит.
Покинув странно замкнутый мир Маррионовской школы ради учебы в Стэнфорде, я мало-помалу осознала, что этот мой дядюшка — загадка. Я много раз «гуглила» его и выяснила, что когда-то давно он был известным политиком и даже — недолго — поэтом, а затем «испарился»: все последние ссылки были двадцатилетней давности, не меньше. Самые отъявленные домоседки и те чаще проявлялись во Всемирной паутине. Я не представляла, чем он занимается, почему щеголяет в костюмах и вид у него зловещий или почему я зову его дядей.
— Сделай милость, — повторил он. — Расскажи про мета-что-то бактерий и… как их там… водниц.
Я ухватила пригоршню песка и просыпала себе на ноги.
— Глубоко под землей существует целая микробиологическая экосистема. В нефтеносных отложениях. Множество разнообразных бактерий питается нефтью или другими микроорганизмами, живущими за ее счет.
— Разрушая ее?
Я пожала плечами.
— Нефтяники сказали бы: да. Бактерии делают нефть более густой и вязкой, менее пригодной для добычи, очистки, перегонки.
— И есть два типа микробов.
— Типов много. Важных групп всего две. Метаногенная флора потребляет нефть и выделяет метан. Успешнее прочих — гидрогенотрофы. Они перерабатывают в метан не только нефть, но и водород. Его восстанавливают из нефти другие бактерии, водородообразующие. «Водородницы».
Дядя Дэвид полез в карман пиджака и достал длинный алюминиевый цилиндрик. Он заблестел на солнце, недвусмысленно заявляя, что перед нами продукт чрезвычайно высоких технологий. Только тончайшая линия близ торца выдавала наличие крышки.
— Предположим, — сказал мой дядя, — этот цилиндр содержит несколько штаммов бактериофагов — вирусов, атакующих строго определенные микроорганизмы. В высшей степени вирулентных, способных убивать метанообразующие бактерии, в том числе и те, что потребляют водород. Допустим, кто-нибудь внесет их в скважину. Что произойдет?
Я покачала головой.
— Точно не знаю. Если бы такие штаммы действительно существовали и сумели выжить там, внизу, метанообразующая популяция ощутимо сократилась бы, а биологическое разложение нефти замедлилось. Но ведь нефтяные компании работают в этом направлении. И пока ни у кого ничего не получилось.
— У них не получилось. — Дядя достал из пиджака второй цилиндрик. — Сделаем обратное допущение: в этом цилиндре заключен новый штамм водородообразующих бактерий. Очень прожорливых, весьма успешно усваивающих самые разные — любые — виды нефти. Что будет, если поместить их в ту же скважину?
Он повернул металлический контейнер, и тот ослепительно сверкнул. Я протянула руки и зажала в каждом кулаке по цилиндрику. Они были теплые: нагрелись, лежа у дядиного сердца. Почти живые на ощупь. И легкие. Пустые. Принесенные сюда только для наглядности. Или потому что дядя приехал повидаться со мной до, а не после более важных остановок на Западном побережье.
— Впрыснуть после гибели метаногенов? Устранив конкуренцию?
Он кивнул.
— При том, что эти культуры устойчивы к бактериофагам, введенным раньше?
— Исходи из их стопроцентной невосприимчивости к нашим бактериофагам.
— Они съедят нефть. Быстро. Превратят ее в шлам.
— И?
— И выделят водород. Много водорода.
— Который можно качать.
— Да. Но это уже выносили на обсуждение, и нефтедобывающие компании вместе с правительствами всех стран ясно дали понять, что считают такой подход непрактичным и никогда не допустят ничего подобного. Слишком опасно.
— Опаснее, чем жечь нефть?
Я мотнула головой:
— Нет. Вряд ли.