«Мы сближались, и меня стал мучить вопрос: следует ли нам заговаривать друг с другом? Я посчитал, что незнакомец вполне может обратиться ко мне, и если это произойдет, я был вполне готов к общению и беседе, насколько это в моем характере; однако мне так ничего и не приходило в голову, что ему сказать… Большого желания останавливаться и начинать разговор как с утренним посетителем среди этой безбрежной пустыни у меня не было».
К счастью для Кинглейка, человек на другом верблюде тоже оказался англичанином. Армейский офицер, он возвращался в Англию по суше из Индии. Когда наконец эти незнакомые люди встретились посреди безграничных просторов, «подняв руку к головному убору и вежливо помахав друг другу, мы проехали мимо на почтительном расстоянии, словно разминулись на Пэлл-Мэлл-стрит». И ни слова при этом.
В конечном счете победу над английской сдержанностью одержали аравийские верблюды, которые, миновав друг друга, дальше идти отказались. Оба англичанина повернули обратно.
«Первым заговорил он; обратился он ко мне с изысканной вежливостью, словно допуская, что желание заговорить с ним возникло у меня просто из общительности или присущей гражданским лицам любви поболтать всуе, и тут же счел мои попытки познакомиться за похвальное желание получить статистическую информацию, из-за чего, когда мы приблизились настолько, что можно было слышать друг друга, произнес: «Вероятно, вы хотели узнать, как проходит эпидемия в Каире?»
Откуда у англичан это странное нежелание заводить разговор друг с другом? Именно на это один за другим жалуются приезжающие в Англию иностранцы, которые обнаруживают, что познакомиться с англичанином просто невозможно. Если они добродушны, как Макс О’Релл, писавший об Англии конца викторианской эпохи, им это кажется лишь забавным. «Если в купе для курящих вы скажете англичанину, что он уронил на брюки пепел от сигары, он скорее всего ответит: «Я уже десять минут наблюдаю, как у вас в кармане пиджака горит коробка спичек, но ведь не беспокою вас по этому поводу»». Но чаще всего то, что англичанин считает лишь невмешательством в частную жизнь, другим представляется чем-то вроде презрения. Когда англичане правили империей, которая правила всем миром, это выглядело высокомерием. С понижением статуса нации это стали считать чем-то экстравагантным. В1992 году, через сто лет после упомянутого выше случая, в поезде еще один американец, с удовольствием смахнувший пыль Англии со своих ботинок, решил, что в эту страну целую тысячу лет не вторгался ни один захватчик лишь потому, что делать этого просто не стоило. Он целых восемь лет безуспешно пытался с кем-то подружиться, но понял, что единственный способ завоевать общественное признание в Англии — это изображать безразличие. «Что можно сказать про общество, которое принимает лишь тех, кого мало заботит, принадлежат они к нему или нет? Для начала это свидетельствует, что англичанам в общем-то наплевать, нравятся они кому-то или нет. Они предпочитают общество других мизантропов. А так как на самом деле ни один мизантроп, заслуживающий того, чтобы его так называли, не выказывает желания становиться членом этого клуба, тех, кто действительно хочет вступить в него, нужно просто третировать».
Он и представить не мог, какое изысканное наслаждение доставит этот взрыв негодования кое-кому из англичан; пусть Британия больше не правит морями, но англичане по-прежнему способны заставить чужестранцев почувствовать унижение. И попал в самую точку. То, что он называет мизантропией, другие могли бы назвать частной жизнью. Это одна из отличительных характеристик англичан, и иностранцы всегда на это сетуют. При упоминании о приключениях Шерлока Холмса в памяти неизменно возникает не сам великий детектив, который раскрывает тайны, связанные с убийством того или иного человека, а образ его дома на Бейкер-стрит, где он со своим другом доктором Ватсоном проводит время в приятной дремоте, пока их покой не нарушает некий посетитель, который отчаянно нуждается в помощи. Вот в чем беда с окружающим миром. Он постоянно вторгается в домашний уют.
Даже иностранцы, которых посылают в Англию на работу, могут открыть для себя, что английские коллеги пригласят их к себе домой лишь однажды — накануне их отъезда. В отличие от некоторых других стран, где общение может время от времени происходить и дома, англичане очень трепетно относятся к домашнему очагу и предпочитают ресторан или паб. Из этого можно сделать вывод, что приглашение в дом к англичанину действительно что-то значит в отличие, скажем, от Америки. Однако еще это значит, что вы можете прекрасно знать, что у кого-то дома происходит нечто невообразимое, но и пальцем не шевельнете, чтобы что-то предпринять. Так, например, в сознании англичан навсегда запечатлелись несколько адресов, хотя они никогда там не были: это Риллингтон-Плейс, дом 10, мрачные меблированные комнаты в районе Ноттинг-Хилл на западе Лондона, где некрофил Джон Кристи убил полдюжины женщин; Крэнли-Гарденз, дом 23, в Мазуэлл-Хилл и Мелроуз-авеню, дом 195, в Криклвуде, где Денис Нильсен расчленил пятнадцать молодых людей и спустил их в канализацию; Кромвель-роуд, дом 25, в Глостере, где Фред и Роуз Уэст замучили и убили по меньшей мере десять женщин. Все эти случаи имели такие масштабы потому, что соседи были верны английской традиции не совать нос в чужие дела. «Мне не хотелось вмешиваться», говорили они любопытным репортерам, пока полицейские в черных плащах выносили один за другим ящики с человеческими останками.
Слова, которое точно соответствовало бы английскому privacy[26], просто не существует ни во французском, ни в итальянском, а между тем в Англии это один из принципов, характеризующих всю страну.
На первый взгляд кажется забавным, что у страны нет закона, который закреплял бы основную идею права на частную жизнь. Но ведь конституционная защита необходима лишь в обществе, где предполагается, что личность есть нечто второстепенное по отношению к государству. Значимостью частной жизни исполнена вся организация страны, начиная от предпосылок, на которых основаны законы, и кончая конструкцией домов, в которых живут англичане. Можно заметить, что английские загородные дома — жилища людей состоятельных, за несколькими намеренно монументальными исключениями, такими как Бленхеймский дворец архитектора Ванбру, — не отличаются кричащим внешним видом: такие места скорее вызывают лукавое восхищение, как в строках Поупа
Да, сэр, здесь прелестей не счесть,
Но где тут спать