была уверена, она снова и снова хваталась за карандаш. Вот Жока читает, опустив голову. Теперь это просто невинный любознательный юноша с непривычным разрезом глаз. А вот он смотрит в окно. Так проступает отцовская мудрость, на выпуклом материнском лбу читается упрямство. Но только он поднимал глаза на художницу, как спящий зверь просыпался и просился на волю.
Утомившись работой над портретом непокорного Евгения, Дарья Львовна принялась за Полинку. Этот образ стал привычным для ее руки, картонка быстро обрастала кудрями, бантиками, ресничками. Носик забавно морщился, словно ей подносили горькую микстуру.
У князя Шаховского нашлись свои заботы. Еще Веньямин Алексеич с юности увлекался коллекционированием часов и оставил единственному сыну немаленькое собрание вместе с тягой к редкому хобби. Глеб Веньяминыч тоже страстно охотился за старинными или просто красивыми экспонатами, привозил отовсюду, где случалось бывать, и к отъезду скопил три увесистых ящичка. Он по праву гордился великолепными хронометрами[50] XVIII века, шедеврами Буре[51], английскими золотыми луковицами, двумя-тремя брегетами[52] и тяжеловесным репетиром[53]. Но среди этого богатства хранилась и куча малоценных экземпляров. Многие уже и не следили за временем, но за каждым поцарапанным стеклышком таилась маленькая история: или сельские пацаны вытащили со дна пруда, или матушка нашла в императорском театре, когда гостила в Санкт-Петербурге, и привезла своему тогда еще мальчишке, или вернула подарок первая незаслуженно обиженная и забытая любовь – чернокудрая Ангелина.
Прощаясь с Новоникольским, князь не смог бросить коллекцию на разграбление, однако набитые доверху поклажей экипаж и телега досадным скрипом намекали, что с частью любимых вещичек придется расстаться. Глеб Веньяминыч задумчиво перебирал свои сокровища, гладил их, улыбался ушедшим лицам и отвечал недосказанное, вовремя непридуманное или сокрытое, которое прятал все эти годы под плоскими крышками. К вечеру жертва была готова – часть коллекции передавалась в качестве щедрой платы за постой хозяину гостиницы. Полина с Жокой грустно наблюдали за стальными и посеребренными слезинками, падающими в ящик.
– Рара, могу я взять что‐нибудь себе? – попросила Полина.
– Разумеется, – князь кивнул, – а для Эжена, Дмитрия и Артема я уже выбрал по достойному образчику. Они не больно дорогие, но прочные и ценятся среди любителей.
Полина выбрала неброские простенькие кругляши со штихельной резьбой[54] на серебряной крышке и постучалась к княгине:
– Maman, вы могли бы создать миниатюрные портреты в таких медальонах? – Она протягивала Дарье Львовне раскрытый футляр с грустно поникшими стрелками, как будто понимавшими, что предстоит расставание с заботливым хозяином.
– Ой, я как раз давно мечтала попробовать гризайль[55] на металле, – воодушевилась Дарья Львовна и тут же насторожилась: – А зачем тебе?
Полина потупилась, заморгала, но ответа и не требовалось.
– Ma cherie, стоит ли? Давай поговорим начистоту. Ты уже давно не дитя, – княгиня тяжело вздохнула. – Зачем ранить сердечко лишним напоминанием о том, чему сбыться не суждено?
– Не суждено, – эхом отозвалась дочь.
– Зачем эти проводы? К чему перешептывания? И эти портреты… Разве это нужно?
– Нужно, maman, пусть останется хоть память. – Полина сердито сжала губы, и Дарья Львовна уступила. Разве объяснишь двадцатилетним юнцам, что жизнь припасла каждому свои головокружительные сюрпризы, свои плюшки, которые непременно надо надкусить. Именно непредсказуемый балаган делает ее интересной. Если бы люди жили по плану, о чем бы сочинялись романы?
На самом деле художнице очень хотелось попробовать старинную технику. Жока тщательно очистил и отполировал внутреннюю поверхность крышки часового футляра. Княгиня выпросила у портье лупу, взяла тонкую спицу и начала процарапывать посеребренную медь, выводя знакомые уши, скулы, губы. Натренированные штрихи ложились уверенно, родное лицо проступало, как будто его изначально отлили рельефом на металле. Трех сеансов не потребовалось, Полина обозначилась уверенной графикой. Дарья Львовна наскребла ламповой копоти в одну чашечку, извести – в другую, смешала их с лаком и начала расписывать портрет. Белое и черное намертво врастали в свежие царапины; если результат не удовлетворял, на помощь приходил скипидар. На второй день занялась светотенями, добавила объема, немножко подпустила блеска в глаза. Сама удивлялась, как быстро портрет становился живым.
Когда пришла очередь писать Евгения, художница уже набила руку, она процарапывала вторую крышку увереннее, краски клала решительнее, разбеливала смелее. Княгиня не справилась с плоским азиатским носом, поэтому бросила его на полдороге, так что кончик висел отдельно от переносицы. Глаза вполне удались, но смотрели гневно. Чуть подсвеченный сзади затылок не влез в кружок, зато шея оказалась длиннее, чем в жизни. Дело осталось за малым – залакировать. И вот уже обычные часы превратились в памятные медальоны.
А Жока, подувшись пару деньков, снова подступил к Полине с разговорами, которых та и боялась, и ждала:
– Я не могу тебя отпустить, Поленька… Я знаю, что сейчас не время для объяснений… И для сватовства не время… Я думал добиться чего‐нибудь и тогда уже… Но и расставаться тоже нельзя. Я без тебя не смогу.
– Так это у тебя предложение руки такое? – Полина прыснула в ладошку. Невзирая на мрачные декорации, его жениховство звучало комично.
– Д-да… да, я прошу тебя стать моей женой! – Евгений повысил голос, и княжна зашикала на него: как бы родители не услышали.
Весна вступала в свои права при любой власти, ей революция нипочем, она и не такое видала. Гибкие вьюны подкрадывались к самому окну и заглядывали в сны сквозь неплотные занавески. Еще чуть‐чуть, и запахнет сиренью, тогда станет совсем невмоготу противиться любви, пусть хоть все армии мира выступят против тех, кто хочет быть вместе.
– Ты должна мне ответить.
Они вышли на променад, завернули в подворотню и обожглись о разросшийся шиповник. Жока смотрел хмуро, требовательно.
– Дай мне время, – попросила Полина, сама не зная, что отвечать ему, а что – отцу с матерью, – а пока вот тебе на память. – Она держала в руке отцовские часы. Щелкнул замочек, и над поношенным циферблатом улыбнулась монохромная Полина.
Жока протянул руку:
– А мой портрет покажи?
Полина вытащила второй у себя из‐за пазухи, на долю секунды сверкнув ложбинкой между вольными грудями. Футляр висел на тоненькой цепочке, совсем не подходившей грубым мужским часам. Евгений не смотрел на свой портрет – до него донесся запах молодого тела. Он представил, что когда‐нибудь будет трогать, целовать ее везде, где только пожелает, и закружилась голова.
– Давай и тебе на шею повешу. – Полина потянулась, и он наклонился, оттопырил ворот, подставляя крепкую смуглую шею с рельефной струной медиальной мышцы, как у породистого скакуна.
Княжна приподнялась на цыпочки, ее руки оказались у него за затылком, часы скользнули под рубашку, обласкав грудь