Ульяна открывает глаза. Что это они все собрались здесь? Почему она лежит на земле? Ульяна садится. Что они так уставились на нее? Ульяна недоуменно обводит толпу глазами. Кто это такие вообще? Что за люди? Она медленно встает и идет прочь от пепелища. Никто ее не задерживает. Тихий шепоток доносится до нее:
— Бедная, бедная! Как бы умом не повредилась!
Странно. Почему она должна повредиться умом? Ульяна обернулась. Толпа замолчала, сочувственно взирая на нее. Ульяна отвернулась. Надо дойти до дома. Дома она все вспомнит. Хотя где ее дом? Кажется, этот, что сгорел. Тогда откуда она пришла сюда? Все плывет перед глазами. Она никак не может вспомнить, что случилось. Удивленно прислушивается к своим ощущениям, но плохо что понимает. Не заметила, как оказалась на пороге родительского дома. Зашла и села на кровать. Все. Вспомнила. Ульяна падает на подушку и сотрясается в судорожных рыданиях. Потом забывается, погружаясь в вязкое небытие. Голос Гриши приводит ее в чувство:
— Что же ты оставила меня, Уля? А говорила, что любишь… помнишь, клялась перед алтарем…
— Так ты не сгорел, Гриша? — Ульяна садится на кровати.
— Сгорел… неужели не видела… ты виновата… ты… если бы ты…
Ульяна в страхе распахивает глаза. Господи, в чем он ее обвиняет? В чем она виновата? Ульяна трясет головой, наваждение проходит. Все, нет у нее больше мужа, сгорел… как свеча. Вспыхнул — и погас. Ничего не успел, ничего не сделал, даже ребенка не родил. Еще одна жизнь оборвалась…
Утром, когда приехали родители, Ульяна была уже на ногах. Мать со слезами бросилась обнимать дочь, но та молча отстранилась.
— Не надо, мама. Ничего не вернешь.
— Горе-то, горе какое! Кто бы мог подумать! Даже похоронить нечего. Клавдия приехала, на ней лица нет. Ты сходишь к ней? Мать все-таки…
— Я не пойду.
— Нехорошо это, дочка. Сама подумай, что люди-то скажут?
— Мне все равно. Ухожу я. Сегодня.
— Куда это ты собралась?! Следователь приедет из города, тебя спрашивать будет… жена же ты ему…
— Пусть спрашивает. Скажи, в монастырь ушла. В святую обитель. Там пусть меня ищет.
— Это в какую святую обитель?! Ты серьезно?
— Не до шуток мне, я вчера еще собралась. Хотела уйти сразу, да вас подождать решила, попрощаться…
— Уля… — Мать схватилась за сердце и тяжело осела на стул. — Помилуй тебя, Господи!
— Может, и помилует. За то молиться буду денно и нощно. Гриша мне привиделся нынче ночью, о помощи умолял, а я не помогла, не поняла, что нужно ему… А когда все увидела, голос сказал, уходи, мол, в монастырь. Это последняя твоя надежда…
— Что, так и сказал?
— Так и сказал. Только не думай, что я умом тронулась. Это не так.
— Я и не думаю, просто ты бредила, Уля. В горячке была… и нас, как назло, не было.
— Не бредила я и не в горячке была. Я и сама этого хочу. Не могу я здесь больше оставаться. Жить не могу.
— Так поезжай в город, поживи там, на работу устройся…
— Я вообще жить не могу… неужели не понимаешь? Нет жизни мне. На святую обитель только и уповаю… не волнуйся за меня, я весточку вам дам…
— Да я и не пущу тебя…
Ульяна усмехнулась:
— Как это, интересно? Двери запрешь? Так я в окно. Лучше не мешай. А силой удержать попытаетесь, порешу себя, так и знайте…
— Да Бог с тобой, доченька… меня хоть пожалей…
— Я и жалею тебя, в монастырь ухожу, вместо того чтобы жизни себя лишить. Свет не мил мне…
Мать всхлипнула, закрыла лицо руками. Ульяна не обратила на это внимания. Взяв в своей комнате сумку, прошла мимо рыдающей матери. Во дворе ее окликнул отец, приблизился, взял за плечо, развернул к себе. Ульяна полыхнула на него таким взглядом, что он разжал руку и опустил глаза. Ульяна вышла за ворота и побрела, ускоряя шаг, по пыльной дороге. Отец вбежал в дом.
— Куда это она, мать? Так глянула на меня…
— В монастырь… Ленечка, в монастырь…
— В монастырь?! Что же ты молчала-то? А я думал на реку пошла, выплакаться в одиночестве… Я догоню ее…
— Не надо, умоляю! Пусть идет…
— Что ты несешь? Куда она пойдет? Ты понимаешь, что говоришь?
— Понимаю… она сказала, что, если силой удержим, жизни себя лишит… я видела ее глаза, она и вправду может… пусть идет, глядишь, время пройдет, успокоится все, да вернется. Подумает там хорошенько. Может, это ей сейчас и нужно. Себя она винит в смерти Гришиной. А здесь как? Каждый куст напоминать будет… Успокоится, вернется. Не надо, не беги за ней…
Отец устало опустился на табурет рядом с женой.
— Странный вы народ, бабы… Не пойму я вас. Сколько живу, а понимаю с трудом. — Он обнял жену. — Не переживай, мать, уладится все.
— Она весточку обещала дать… как на место придет… даже куда идет, не сказала… я к Клаве схожу, негоже так.
— Сходи, утешь ее, сына единственного потеряла.
Женщина поднялась со стула, накинула на голову платок.
— Пойду.
— А где она теперь-то, дом же сгорел?
— У Надежды, думаю, дружили они раньше… а теперь горе общее… зайду.
— Ну, иди, мать, иди…
У Надежды двери открыты, кто-то тихо перемещается по дому.
— Кто там?
— Я это, Надя я…
Люба, ты, что ли?
— Я…
— Заходи… Клава придет сейчас… где же Уля?
Люба прошла в дом, там гроб стоял закрытый, черный. Женщина отшатнулась, перекрестилась.
— Косточки там, все, что нашли… — Надежда тоже осенила себя крестом.
Дверь скрипнула жалобно, и вошла Клавдия, мать Гриши.
— Здравствуй, Люба. Поверить не могу, как случилось-то такое? — Прижала платок к глазам. — Знаю, не виню никого, выпивать стал, с работы ушел… Господи! Вот ведь судьбинушка злая! А Уля-то где? Неужто даже попрощаться не захотела?
Люба заплакала.
— И у нас горе, ушла наша Улечка, в монастырь ушла… жить, говорит, не хочу… свет не мил…
— Да что ты! Так вот и ушла? — Надежда обняла ее за плечи.
— Так и ушла. Ничего сделать не смогли. Силой удерживать станете, говорит, убью себя. Видно, крепко она Гришу твоего, Клава, любила… не суди ты ее и зла не держи.
— Видно, крепко… да только нет теперь сыночка моего… — Клавдия зарыдала в голос.
Женщины поголосили еще немного, потом успокоились, выпили по рюмке самогона.
— И где ты теперь жить будешь, Клава? — Люба хрустнула огурцом.
— Обратно вернусь, к сестре. Что мне здесь делать? А участок продам… по дешевке…
— И правильно. — Люба погладила Клавдию по руке. — Бог тебе в помощь. Пойду…
— Иди, Любаша, иди…
Люба поднялась, стараясь не смотреть на гроб, внушающий ей смутный страх. Её вдруг осенила простая мысль, что дочка ее жива и за одно это Бога нужно благодарить. А что до того, что она в Боге решила утешение искать… ее право.