Читать интересную книгу Как хочется счастья! (сборник) - Ирина Степановская

– Ну вот, приехали, – уже совершенно нормальным голосом сказал в темноте Гога.

– Свечку принеси, – отозвалась Лидия Васильевна. Рядом со мной кто-то прошел совсем близко, и я мысленно ойкнула. Мне показалось, что не будет ничего невероятного в том, что, пользуясь темнотой, кто-нибудь может меня ущипнуть или сделать еще что-нибудь в этом роде.

Но ничего не произошло. Через короткое время обычная хозяйственная свеча была водружена в стеклянную пол-литровую банку, раздалось чирканье спички, и небольшое пространство вокруг меня и Лидии Васильевны оказалось освещено. Гога задумчиво привалился к стене, по-мефистофельски сложив на груди руки. Маклаков откуда-то принес еще одну табуретку – мне, а потом и себе, и уселся с нами как бы в круг с самым независимым видом. Было слышно, как по крыше зашумел не сильный пока дождь и снова ударил гром.

– Все, теперь вы наша пленница, – вдруг с самым серьезным видом сказал Гога, оторвался от стены и пошел к своей картине. Видно, хотел посмотреть, как она выглядит при свете молний.

– «Как будто ветреная Геба, кормя Зевесова орла, громокипящий кубок с неба, смеясь, на землю пролила», – вдруг напыщенно, как в плохом театре, продекламировал Маклаков.

– Ради бога, – сказала Лидия Васильевна и еще налила себе вина.

– А что? Имею право. – Маклаков вдруг сорвался со своего сиденья, метнулся к вешалке, схватил свой плащ и бросил его к ногам Лидии Васильевны. – Ноги простудишь. Ставь на плащ, – с неожиданной для меня заботливостью сказал он.

Мне показалось, Лидию Васильевну сейчас вытошнит.

Мне не захотелось сидеть, и я встала. Отошла и оглянулась. Маклаков и Лидия Васильевна сидели, освещенные светом свечи, как в пещере. Извивающийся всем телом Гога бродил в темноте поодаль. Все между этими людьми было переговорено, все покровы сняты. Им оставалось жить здесь до смерти еще, может быть, долгие годы и воспитывать в этих стенах подобных им детей. Я представила, что если у них отберут их ковчег, им некуда будет деться. Распадется их кружок. Прервется связь. И возможно, совершенно некому будет вот так, между прочим, совсем некстати, продекламировать Тютчева. И кто такой этот Тютчев, тоже может быть вскоре всеми забыто. При свете свечи ближайшие к освещенному кружку картины казались очень яркими и будто живыми. Я представила, что эти белоснежные по сравнению с чернотой за окнами стены, идеально правильные арки сводов, узкие окна с чугунными решетками – все это огромное, прекрасное, гармоничное пространство попадет в маленькие ручки Таисии. Она наделает здесь перегородки, поставит кроватки, повесит иконки и коврики. Уберет все искусственными цветами и увеличит число своих «сподвижниц» на несколько десятков человек, а Лидию Васильевну с ее сумасшедшими товарищами и детьми переведут, например, в библиотеку. И картины будут там висеть среди книжных полок, вместе с другими детскими поделками. И, возможно, нет в этом ничего такого уж плохого. Только неизвестно, куда тогда пойдет со своими творениями Гога. А влюбленный в Лидию Маклаков в своих безумных шортах, возможно, наконец займется собственным забором и огородом… Но почему-то мне было вовсе не весело от такой перспективы.

На улице начался настоящий ливень. Удары грома слышались все реже, гроза уходила в сторону, но дождь обещал закончиться еще не скоро. Маклаков снова встал, наклонился к своему плащу – ноги на него Лидия Васильевна так и не поставила, и извлек из внутреннего кармана маленькую бутылку водки. Чекушку – называл их мой дед. Лидия Васильевна посмотрела на Маклакова с осуждением, но ничего не сказала.

– А я с горя пью, – посмотрел на нее Маклаков и пошел к Гоге. – Будешь?

Они распили водку на двоих.

– Закроют нас, – утвердительно, как бы про себя, заключила Лидия Васильевна.

– А за электричество здесь кто платит? – вдруг, сама не зная зачем, спросила я.

– Бюджет, – сказала она. И в подтверждение своих слов, что их закроют, опять повторила как о решенном деле: – Закроют.

Подошедшие к нам Гога и Маклаков посмотрели на меня враждебно.

– Не хотите уехать отсюда? – спросила я, не обращаясь ни к кому конкретно.

– Куда? – без всякого вопроса в голосе сказала Лидия Васильевна. Ее умное лицо выражало и презрение, и тоску. Очевидно, ей было до смерти плохо. Занятия с детьми составляли ее жизнь, ее сущность. Вряд ли ее могло прельстить какое-нибудь другое дело.

– А знаете, сейчас есть хорошие курсы ландшафтных дизайнеров, – вдруг сказала я.

Она только коротко рассмеялась.

– Мне кажется, вы должны ехать в Москву вместе с вашей самой талантливой ученицей, – сказала я. – Устроиться там на любую работу, снимать жилье, но добиться, чтобы девочка училась.

– А как же остальные ученики? – Лидия Васильевна показала кивком на картины, развешанные по стенам.

– Остальных детей может учить Гога. Всему он не научит, но основы преподаст. Девочка выучится в конце концов. Вы вернетесь.

– Соглашательскую позицию заняли, все ясно, – философ Маклаков потянулся к бутылке с вином и вылил в себя жалкие остатки. – Пусть дети будут знать закон Божий, но понятия не иметь об Аристотеле… А ведь здесь у нас, можно сказать, последний оплот культуры! – взвизгнул он, и пенка слюны показалась в углу его розового влажного рта.

Лидия Васильевна закрыла глаза.

Я отошла и медленно стала продвигаться вдоль стен, мысленно прощаясь с картинами. И с них на меня смотрели наделенные глубиной пейзажи, наполненные солнцем цветы и колосья, нарисованные дети с уже знакомыми лицами смотрели мне вслед. А чей-то желто-коричневый беспородный пес, глядя на меня, грустно махал пушистым хвостом.

Лидия Васильевна теперь сидела, опустив голову, задумавшись, очевидно, о чем-то своем, что не имело ко мне никакого отношения. Я чувствовала, что оставаться среди этих людей стало невыносимо. Гога открыл окно. Я подошла и высунула в него руку. Дождь стал стихать. Добегу до гостиницы. Недалеко, решила я и стала прощаться. Меня не удерживали и плащ не предлагали.

– Ну, видели, что тут делается? – возникла передо мной Таисия, когда я закрыла за собой тяжелую входную дверь.

Несмотря на ночь и прохладу после дождя, ее лицо раскраснелось еще больше, чем днем, а вся приземистая фигура выражала негодование. Черные глазки привычно поблескивали в темноте.

– И этот вертеп называется очагом культуры!

– Скажите, а чем вы занимались до того, как стали здесь настоятельницей? – спросила я ее.

– Это неважно, – ответила она. – Работала. Пыталась отучить от пьянства одного человека. – Я поняла, что она говорила о своем застрелившемся муже.

– И получилось? – спросила я.

– Нет. Мне ведь тогда вера не помогала, – спокойно сказала она. – Но зато теперь, когда я от всей души молюсь за моих сестер, я верю, что земные пороки можно победить только с помощью Бога.

– Но церковь не отрицает искусство.

– А это не искусство, – сказала Таисия. – Это разврат. Этот вот Ванька, который зовет себя, прости господи, Гогой, ушел от семьи. А у него две девчонки. А он тут мазней занимается. Ему без мазни скучно жить. А жить нужно не со скукой, а с верой. Без веры сделать вообще ничего нельзя.

– Вы вообще не любите живопись?

– Я не терплю бездельников и пьянчуг, – отрезала она.

– Если работать по-настоящему, живопись не безделье, а труд.

Мы вместе дошли до ограды.

– Дай Бог вам здоровья и успехов. – Таисия повернулась, и я даже в темноте увидела, что вся спина ее черного одеяния была совершенно мокрой.

«Простудится, не дай бог», – машинально подумала я.

Ливень прекратился, и только отдельные капли еще падали с неба, как редкие слезы. По пустой дороге катился уже знакомый мне голубой «москвичонок». Увидев меня, водитель остановился, открыл мне дверцу.

– Вы что, следите за мной?

Он не ответил. Я села.

– В гостиницу, пожалуйста, – сказала я официальным тоном. Ехать было всего квартала два. Когда мы остановились, я с суровым видом вытащила тридцать рублей, но он отмахнулся. Я вышла. Он вдруг вышел тоже и протянул мне какую-то папку.

– Что это?

Он с независимым видом напялил на голову свою желтую кепку.

– Я вот тут кое-что хотел показать… – Тон у него был развязный, но вместе с тем и просительный. – Я роман написал… Про перестройку, про свое видение дальнейшего пути… Ну, все такое…

Я остолбенела. А он напирал.

– Вы ведь писатель? Отдайте в издательство. Пусть издадут. У нас ведь без блата никогда ничего не добьешься.

Я еле сдержалась, чтобы в голос не захохотать. Или не трахнуть его по его желтой кепке чем-нибудь тяжелым. Так вот из-за чего этот идиот таскался за мной целый день! Жажда творчества, оказывается, его мучила! А он еще иронизировал над Гогой. И еще с меня под шумок три сотни срубить хотел!