ГЛАВА XV
Языки, сами по себе неравноценные, отражают относительную ценность рас
Если бы полудикие народы, стоящие на самой низшей ступени этнической лестницы, отставшие как в мужском, так и в женском развитии человечества, несмотря на это сформировали для собственного пользования языки, глубокие в философском отношении, эстетически прекрасные и гибкие, отличающиеся богатством и точностью выражения, обилием разнообразных и благородных форм, пригодные для передачи всех высот и красот поэзии и четких мыслей, каких требуют политика и наука, тогда было бы очевидно, что эти народы обладают совершенно бесполезным даром — даром создавать и совершенствовать инструмент, ненужный и излишний для остальных их немощных способностей.
Тогда пришлось бы признать, что у природы есть свои пустые капризы, не имеющие цели, что некоторые загадки бытия ведут вовсе не к раскрытию непознанного, как это чаще всего случается, не к встрече с непознаваемым, но просто-напросто к абсурду.
На первый взгляд напрашивается именно такой досадный вывод, потому что, если рассматривать расы в их нынешнем состоянии, придется признать, что красота и совершенство языков далеко не всегда пропорциональны уровню цивилизованности. Если обратиться лишь к языкам современной Европы, мы увидим, что они вовсе не равноценны, и самые красивые и богатые не обязательно принадлежат самым развитым народам. А если сравнить эти языки с другими, распространенными в мире в различные эпохи, то становится ясно, что все они, без исключения, отстали в своем развитии.
Но еще более удивительно следующее: целые группы наций, оставшихся на более чем скромном культурном уровне, разговаривают на языках, значимость которых неоспорима. Таким образом, создается впечатление, что языки, состоящие из неравноценных элементов, распределены в человеческом обществе самым случайным образом: иногда жалкие бескультурные и жестокие создания рядятся в шелк и золото, а одежды из грубого сукна и пеньки носят в одухотворенных, ученых и мудрых обществах. К счастью, это всего лишь видимость, и как только мы становимся на позиции доктрины разнообразия рас и берем в помощницы историю, все становится на свои места — приведенные выше доказательства умственного неравенства человеческих типов получают лишнее подтверждение.
Первые филологи совершили двойную ошибку: во-первых, они предположили, по примеру воззрений унитаристов касательно идентичности происхождения всех групп человечества, что все языки сформировались по одному и тому же принципу; во-вторых, они приписали изобретение языка влиянию чисто материальных потребностей.
Что касается языков, никакого сомнения в том, что существует исключительное разнообразие способов их создания, быть не должно. И хотя классификации, предлагаемые филологией, еще можно уточнять и пересматривать, нельзя допустить даже на секунду, что алтайская, арийская и семитская группы происходят из источников, близких друг к другу. Во всех отношениях они отличаются между собой. В этих различных лингвистических окружениях лексикология имеет свои характерные формы. Различна и модуляция голоса: один народ для производства звуков пользуется главным образом губами, другой — сжатием горловых мышц, третий издает звуки через нос, и они идут как бы из верхней части головы. Композиция частей речи также совершенно различна — нюансы мысли объединяются или же разделяются; существуют, особенно во флективной структуре существительных и в глагольной системе, убедительнейшие доказательства различия в логике и чувствительности, которая имеет место между человеческими семействами. Так что же из этого следует? А то, что когда философ, пытаясь путем чисто абстрактных рассуждений понять происхождение языков, начинает с идеально сконструированного человека, с человека, лишенного особых расовых признаков, т. е. просто человека, он уже впадает в абсурд и продолжает и дальше рассуждать в том же духе. Нет идеального человека, человека вообще, и если я убежден в этом, то основываюсь прежде всего на языковых различиях. Я знаю человека, говорящего на финском языке, человека, говорящего на арийском языке, и другого, изъясняющегося на семитском наречии, но абсолютного человека я не знаю. Поэтому я категорически не приемлю теории о едином происхождении языкового творчества всех народов. В действительности истоков языков было несколько, как было — и есть — несколько форм мышления и чувствительности[34]
Согласно другой доктрине, не менее ложной, развитие языка происходит в силу необходимости. Тогда получается, что «мужские» расы должны говорить на более точном, богатом и развитом языке, нежели расы «женские»; кроме того, материальные потребности связаны с предметами, которые имеют отношение к чувствам и проявляются прежде всего в поступках, поэтому лексика должна была бы составлять главную часть языковой структуры.
Грамматический механизм и синтаксис никогда бы не могли выйти за пределы самых элементарных и простых комбинаций. Сцепления более или менее связанных звуков всегда достаточно, чтобы выразить какую-то потребность, а жесты, будучи простой формой комментирования, с успехом могут сделать понятным то, что остается неясным из слов — об этом хорошо известно китайцам. В таком случае в зачаточном состоянии осталась бы не только синтетическая структура языка, но язык лишился бы гармонии, категории числа и ритма. В самом деле, какое значение имеет мелодика речи там, где требуется получить не более чем положительный результат?
Тогда языки представляли бы собой непродуманную, случайную совокупность звуков, употребляемых самым безразличным образом.
Кстати, у этой теории есть некоторые аргументы. Китайский язык, как язык «мужской» расы, в самом начале, очевидно, был создан в утилитарных целях. Слово в нем не поднималось над смыслом и осталось односложным. Лексика почти не развита. Отсутствует корень, который обычно порождает целые группы производных. Все слова являются корнями, они изменяются не посредством самих себя, но между собой, причем весьма грубым способом последовательного сочетания. Язык отличается грамматической простотой, отсюда исключительное однообразие речи, что странно для ума, привыкшего к богатым, разнообразным и многочисленным формам, к метким сочетаниям в наречиях и к самой идее эстетического совершенствования. Однако надо добавить, что сами китайцы вряд ли согласятся с вышесказанным и что, следовательно, если их язык имеет целью выражение прекрасного (для тех, кто на нем говорит), если у него есть определенные правила, способствующие мелодическому развитию звуков, если он достигает этих результатов так же, как и другие языки, мы не имеем права отрицать у него стремление к их достижению. Поэтому правильнее было бы сказать, что в первичных элементах китайского языка есть что-то еще, кроме простого нагромождения артикуляций, имеющих только утилитарное применение.[35]
Тем не менее я склоняюсь к тому, чтобы приписать «мужским» расам некую довольно выраженную эстетическую ущербность, которая может проявляться в конструкции их языков.[36] Пример тому я вижу не только в китайском языке и в его относительной скудости, но и в том усердии, с каким некоторые нынешние расы Запада лишали латынь ее самых удивительных ритмических возможностей, а готику — ее звучности. Не стоит доказывать недостатки наших нынешних языков, даже самых красивых, по сравнению с санскритом, древнегреческим, тем же латинским, поскольку они как нельзя лучше согласуются с посредственностью нашей цивилизации и цивилизации Поднебесной Империи в области искусства и литературы. Между тем, допуская, что это различие, наряду с другими признаками, может характеризовать языки «мужских» рас, поскольку в этих языках существуют чувство гармонии — пусть и не очень сильное и реальная тенденция к созданию и поддержанию законов сцепления между звуками и конкретными условиями форм и классов для изрекаемых нюансов мысли, я прихожу к выводу, что даже в языках «мужских» рас чувство прекрасного и логического — проблеск ума — все еще ощущается и повсюду определяет природу языков в той же мере, что и материальные потребности.
Я только что говорил, что если бы эта последняя причина была единственно определяющей, в первые периоды существования человеческого рода случайным образом созданных артикуляций было бы достаточно для удовлетворения потребностей людей. Однако эта гипотеза не выдерживает критики.
Итак, в коптском все слоги также представляют собой корни, которые изменяются посредством простых аффиксов, настолько подвижных, что даже при обозначении времени глагола детерминантная частица не всегда присоединяется к слову. Исходя из этого, я утверждаю, что моносиллабизм может встречаться во всех языках. Это нечто вроде физического увечья, вызванного еще не известными причинами, но вовсе не специфическая черта, отделяющая один язык от других.