Прошли годы борьбы и побед. Много раз били крымцев и казанцев, литовцев и своих — плохих русских в Полоцке, Опочке и пр. Казнили и сдавали в монастыри собственных бояр да дворян. И о себе не забывали.
В 1525 году царь развелся с первой женой, Соломонией, и через год женился на племяннице блудного Михаила — Елене Глинской. Осмотревшись во дворце, Елена через ТРИ года (25 августа 1530 г.) родила нам Иоанна (пока не надо вздрагивать, он был вполне безобидным и симпатичным младенцем). Однако с рождением маленького Ивана Васильевича цифра три стала играть какую-то странную роль в жизни царской фамилии. Как пить дать, таким образом покойный Иоанн Третий предостерегал своих потомков, чтоб не очень-то расслаблялись.
Когда будущему Императору, — а я берусь доказать императорство Грозного — минуло три года, отец его Василий заболел. Поехал он в сентябре с любимой женой на любимую охоту, да по дороге на левом «стегне» вскочила у него багровая болячка с булавочную головку. По ходу путешествия царь еще бывал на пирах у местной знати, но выпивалось уже без удовольствия и до бани доходилось «с нуждой». Охота не ладилась, зверь непонятным обычаем ускользал. Сначала царь еще выдерживал пару верст в седле, потом и за столом сидел на подушках, а там и слег вовсе.
Приехал Михаил Глинский с двумя иностранными врачами. Стали они прикладывать к болячке верное средство — пшеничную муку с пресным медом и печеным луком. Болячка стала «рдеть и загниваться». Потянуло царя с охоты обратно. Понесли его «боярские дети и княжата» на руках, донесли до Волока Ламского. Изнемогли, но тащить волоком опасались. Чувствуя, что дело дрянь, царь послал сразу двух Писцов в Москву за духовными грамотами — отцовой и своею. Хотелось ему бросить взгляд на завещания: чего из отцовских наказов он не исполнил и чего сам в здравой памяти потомкам завещал. Писцы сбегали в столицу быстро и тайно. Тайно же грамоты были царю и читаны. От этого чтения ему и вовсе стало плохо, и велел он свою грамоту сжечь. Новую сам царь составить не мог и созвал думу из бояр, оказавшихся с ним на охоте. Пока судили да рядили, пока тужились в непривычном демократическом делопроизводстве, у царя из боку выскочил гнойный стержень и вытекло больше таза гноя. Приложили «обыкновенной мази», и опухоль спала. Царь стал надеяться доехать до Москвы. Соорудили носилки-возилки с постелью («каптану»). Поехали. По дороге в храмах царь слушал службу, лежа на паперти: стоять не мог.
В Москву решили въехать тайно — в столице как раз полно было посольств, и не хотелось, чтобы заграница знала, что царь у нас больной и недееспособный. Царь решил перепрятаться от послов в своей подмосковной даче Воробьево и въехать в Кремль ночью, тайком от зевак и репортеров. Стали строить особый мост через Москву-реку у Новодевичьего монастыря. Строили очень быстро, поэтому при въезде «каптаны» мост обломился. Стража еле успела подхватить «каптану» на руки и обрубить упряжь. У царя не было сил сердиться. Въехал он в Москву на пароме. В Кремле снова засели писать завещание, но царь сбивал с праведного дележа, — «все его мысли были обращены к иночеству».
Настал звездный час Михаила Глинского.
«Ты бы, князь Михайло Глинский, за сына моего Ивана и за жену мою, и за сына моего князя Юрья кровь свою пролил и тело свое на раздробление дал!» приказывал больной.
«Конечно, дам на раздробление, как не дать!» — кивал бывший государев вор.
Успокоившись, стал царь спрашивать Глинского, чего бы такого в рану пустить, чтобы дурного духу не было на весь Кремль.
— Обычное дело, — отвечал Глинский, — обождавши день-другой, можем пустить в рану водки. В чудодейственность этого русского средства верилось легко, и стал царь допрашивать врачей, а нет ли какого лекарства, чтобы излечиться вовсе? Глинский обиделся: зачем же так! Его иностранная команда сразу отрезала царю: никак невозможно!
Тут уж попы распихали всех, обложили царя «запасными дарами», стали петь, записывать духовное завещание, какому монастырю что причитается. В общем, стали играть свою игру.
Последние часы Василия прошли в усилиях спасти душу: его успели постричь в монахи под именем Варлаама. Скончался он в ночь со среды на четверг 3 декабря 1533 года — уж не в три ли часа по полуночи?
Василий умер, и поп Шигона божился потом, что видел, как изо рта покойного вылетела душа в виде «тонкого облака». Писец, строчивший обычные охи и ахи, что могилу царю вырыли рядом с могилой Горбатого, да что гроб привезли каменный, да что царицу, «упавшую замертво», несли на санях, да что били в большой колокол (а новгородский и псковский при этом злорадно помалкивали!), записал для нас и рассказ Шигоны о душе.
Елена Глинская. Правление Женское
Василий умер, но успел оставить распоряжение, что правительницей при младенце Иоанне должна быть вдова Елена. Все было подробно оговорено: как трем приближенным лицам — Михаилу Юрьеву, Глинскому и Шигоне — при Елене быть, как им к ней входить.
«„Входить“ мы должны понимать как хождение с докладами», — оговаривался деликатный Историк, чтобы мы не подумали чего дурного.
Но надо было и маленького Иоанна короновать. Пропели многия леты по церквям, благословили ребенка на великое княжение, по городам поскакали лейтенанты принимать у народа присягу новому царю. Присягнули Иоанну и дядья, которые от власти будто бы отказались, но вполне превозмочь свои Чувства по обыкновению не могли.
Василий заранее уговаривал братьев не лезть в цари, они кивали, но бес их не оставлял. Начались переезды удельных князей от одного васильева брата к другому, и Елена заволновалась.
Как черти из бутылки, выскочили и претенденты на заполнение вдовьих пустот. Елена «сблизилась» с князем Иваном Овчиной-Телепневым-Оболенским, который сразу стал мешать Михаилу Глинскому «отдавать свое тело на раздробление». Овчина лучше распоряжался своим телом, и Глинский был посажен в кутузку, где вскоре и умер.
Елена почувствовала вкус к командованию и стала распоряжаться, кого сослать, кого заточить, кого убрать по-тихому. Завертелось чертово колесо интриг, подставок, доносов. Маленький Иоанн только вздрагивал: в отблесках костров на Красной площади ему чудились персонажи бабушкиных сказок, злодеи, горынычи в людском обличье. Вокруг бушевала измена. Казней было мало, потому что «нельзя же было всех перевешать», но ужас повис в воздухе. Бояре, заходя в детскую к Иоанну, поглаживали его по темечку: бедный малютка вот-вот останется без головы! Дикий, параноидальный страх с трехлетнего возраста впитался в сны маленького Вани. Все эти взрослые дела были ему непонятны. Но мама все время находилась в состоянии бешеного напряжения, с милого лица ее не сходил кровожадный оскал. Какое тут могло быть благонравное воспитание? Никакого.
Хорошо хоть поляки да литовцы не сидели смирно. Видя Москву без твердой власти, они поднялись в поход, чем урезонили немножко московских баламутов. Но Ване от этого стало еще страшнее: в тереме зашептали о войне.
Литовцы вторглись на Русь, взяли Гомель и Стародуб, набили 13 000 наших душ, безразличных для истории. Почеп наши сожгли сами и построили новый город Себеж. Литва напала на него, но пушки агрессора стали взрываться от дурного литья. Отсюда произошел перелом в войне. Московские удальцы стали прогуливаться по литовским землям, общее настроение повысилось.
Странное дело, при Елене после этого больше не пришлось воевать. Она очень умело вела переговоры, ни на шаг не отступала от завоеваний мужа и свекра, сумела договориться и со Швецией, и с Литвой-Польшей, и с Крымом, и с Казанью. Через четыре года правления этой жестокой и умной женщины не осталось уже и дел важнее, чем ловить фальшивомонетчиков.
Правда, это дело тоже было нешуточное. Жадные до чужого добра люди стали резать монеты — просто откусывать от них половинки и насильно всовывать продавцам «государевы деньги». Можете вы себе представить, чтобы у нас в кабаке вы расплатились бы оторванной половинкой сотни, а на вторую тут же за углом — еще купили бы закуски? Нет. Это слишком. А на Руси такое бывало сплошь и рядом. Елена перечитала судебные дела покойного мужа и обнаружила, что он очень круто разбирался с какими-то «многими людьми». Как милость — им отсекали руки, а по настоящему — лили расплавленное олово в рот, чтобы неповадно было плавить казенные деньги и добавлять это олово в серебро 50 на 50! Ловкие русские штамповали потом из хитрого сплава некое подобие монет с неопределенным рисунком. А на рисунок никто и не смотрел: деньги принимали весом. Инфляция достигла 100 %. Против серебряной гривны теперь приходилось насыпать на весы 500 московских копеек вместо 250. Елена все это запретила, но печатать монету стала облегченную. Теперь гривна вмещала 300 копеек, чтобы не было большого убытку обманутым вкладчикам.