Читать интересную книгу Николаевская Россия - Астольф де Кюстин

характеров, за исключением немногих избранных натур, слишком малочисленных, чтобы оказать влияние на окружающих. Эта страна, столь отличная во многих отношениях от нашей, сближается с Францией лишь в одном: здесь, как и у нас, нет социальной иерархии{69}. Благодаря этому пробелу в политической организации России в ней, как и во Франции, существует всеобщее равенство. Поэтому и в той, и в другой стране встречается масса людей с беспокойным умом, но у нас они волнуются открыто, здесь же политические страсти замкнуты. Во Франции каждый может достигнуть всего, пользуясь ораторской трибуной, в России — вращаясь при дворе. Самый ничтожный человек, если он сумеет понравиться государю, завтра же может стать первым в государстве. Милость земного божества является здесь надежной приманкой, заставляющей честолюбцев проделывать чудеса, точно так же, как у нас приводит к поразительным метаморфозам жажда популярности. В Петербурге с этой целью становишься самым низким льстецом, в Париже — великим оратором. Каким талантом наблюдательности должны были обладать русские царедворцы, чтобы открыть способ понравиться царю, прогуливаясь зимой по улицам Петербурга водном мундире, без шинели. Эта геройская лесть, обращенная непосредственно к климату и косвенно к государю, стоила уже жизни многим честолюбцам. Как легко попасть в этой стране в немилость, если для того, чтобы понравиться, приходится прибегать к подобным средствам. Два вида фанатизма, две страсти, более, чем это кажется, между собой сходные — стремление к популярности и рабское отречение царедворца, — творят чудеса. Первое подымает слово на вершину красноречия, второе — придает силу молчанию, но обе они ведут к одной и той же цели. Вот почему при неограниченном деспотизме умы бывают так же взволнованны, как и при республике, с той лишь разницей, что безмолвное брожение подданных абсолютного монарха сильнее волнует умы благодаря тайне, в которую оно должно облекаться. У нас жертвы, чтобы привести к каким-либо результатам, должны быть принесены открыто, здесь, наоборот, они должны оставаться неведомыми. Всемогущий деспот всего сильнее ненавидит открыто пожертвовавшего собою подданного. Каждый поступок, возвысившийся над слепым и рабским послушанием, становится для монарха тягостным и подозрительным. Эти исключительные случаи напоминают ему о чьих-то притязаниях, притязания — о правах, а при деспотизме всякий подданный, лишь мечтающий о правах, уже бунтовщик.

Прежде чем отправиться в настоящее свое путешествие, я проверил свои идеи о деспотическом образе правления на примерах Австрии и Пруссии. Я не думал тогда, что эти государства лишь по названию являются неограниченными монархиями и что издавна установившиеся нравы и обычаи там заменяют государственные формы правления. Эти народы, управляемые деспотической властью, казались мне счастливейшими на земле, и сдерживаемый мягкими нравами деспотизм не представлялся мне таким ненавистным, каким его рисуют наши философы. Но я тогда не видел еще неограниченной монархии с народом, состоящим из рабов.

Нужно приехать в Россию, чтобы воочию убедиться в результате страшного смешения духа и знаний Европы с гением Азии. Оно тем ужаснее, что может длиться бесконечно, ибо честолюбие и страх — две страсти, которые в других странах часто губят людей, заставляя их слишком много говорить, здесь порождают лишь гробовое молчание. И это насильственное молчание создает иллюзию вынужденного спокойствия и кажущегося порядка, которые сильнее и ужаснее любой анархии, так как недовольство, ими вызываемое, никогда не прекращается и кажется вечным.

Быть может, независимый суд и подлинная аристократия внесли бы успокоение в умы русских и принесли бы счастье стране. Но я не верю, чтобы царь прибегнул когда-нибудь к этому средству для улучшения положения своих народов. Каким бы рассудительным он ни был, он никогда добровольно не согласится сделать их счастливыми.

ГЛАВА X

Улицы Петербурга. — Невский проспект. — Английский стиль и азиатский беспорядок. — Извозчики. — Символическая тележка фельдъегеря. — Военная архитектура города. — Обилие церквей. — Злословие рабов. — «Русский дух». — Замкнутость женщин. — Утрированная вежливость.

По словам патриотически настроенных русских, в Петербурге насчитывается до четырехсот пятидесяти тысяч жителей без гарнизона. Но лица, хорошо осведомленные и потому слывущие здесь злонамеренными, уверяли меня, что население, включая гарнизон, не достигает и четырехсот тысяч. Верно лишь то, что этот город дворцов со своими огромными пустыми пространствами и мощеными площадями очень похож на поле, перерезанное дощатыми заборами. Отдаленные от центра части города сплошь застроены маленькими деревянными домишками.

Потомки племен бродячих и воинственных, русские еще не успели позабыть жизни на бивуаках. Петербург — штаб-квартира армии, а не столица государства. Как ни великолепен этот военный город, европейцу он представляется нагим и пустынным.

«Расстояния — наше проклятие», — сказал мне однажды император. Справедливость этого замечания можно проверить даже на улицах Петербурга. Так, не из чувства тщеславия разъезжают там в каретах, запряженных четверкой лошадей. Ибо поездка с визитом — это целое путешествие. Русские лошади, нервные и полные огня, уступают нашим в мускульной силе. Пара лошадей не может дол го мчать тяжелую коляску по скверным петербургским мостовым. Поэтому четверка лошадей является предметом первой необходимости для всякого, желающего вести светский образ жизни. Однако далеко не каждый имеет право на такую запряжку: этой привилегией пользуются лишь особы известного ранга.

Стоит только покинуть центр города, и вы теряетесь в едва намеченных улицах, вдоль которых тянутся постройки казарменного вида. Это — провиантские магазины, склады фуража, обмундирования и всевозможных воинских припасов. Все время кажется, что завтра предстоит большой смотр или ярмарка. Улицы поросли травой, потому что они слишком просторны для пользующегося ими населения.

Столько колоннад приставлено к фасадам, столько портиков украшает казармы, изображающие здесь дворцы, таким обилием заимствованной архитектурной пышности перегружена эта временная столица, что меньше людей, чем колонн, можно насчитать на площадях Петербурга, всегда безмолвных и печальных благодаря их размерам и безупречной правильности линий.

Главная улица Петербурга называется Невским проспектом и заслуживает несколько более подробного описания. Эта красивая улица служит местом прогулок и встреч всех бездельников города. Таких, правда, не слишком много, ибо здесь не ходят ради самого процесса гуляния. Каждый шаг имеет свою цель, независимую от удовольствия. Передать приказание, спешить к своему начальнику, засвидетельствовать нужному лицу почтение — вот что приводит в движение население Петербурга и империи.

Этот именуемый проспектом бульвар вымощен ужасающими булыжниками неправильной формы. Но здесь, как и на некоторых других главных улицах, в булыжной мостовой проложены деревянные дороги — нечто вроде паркета из восьмиугольных или кубических сосновых брусков.

Две такие полосы торцов шириной от двух до трех футов, разделенные булыжной мостовой,