к кому-либо более нарушает их расчеты, чем умиляет сердце, и потому они неохотно к ней прибегают. Гораздо легче и удобнее народные массы презирать. Это относится ко всем потентатам, а к наиболее могущественным в особенности.
Мои размышления по этому поводу были, однако, непродолжительны, так как император снова захотел овладеть моими мыслями. Открыл ли он в глубине моей души какое-то предубеждение против себя, развлекал ли его минутный разговор с человеком, столь отличным от тех, которые постоянно находятся перед его глазами, — не знаю, и сам не могу понять истинной причины его столь милостивого ко мне отношения.
Император не только привык повелевать действиями других, но умеет властвовать и над их сердцами. Быть может, ему хотелось покорить и мое сердце, а моя замкнутость и робость служили еще лишним к тому стимулом. Желание нравиться присуще императору. Вызвать у кого-либо восхищение собой — это значит заставить его повиноваться, и императору, быть может, хотелось испытать свою власть над иностранцем. Наконец, быть может, инстинктом человека, долгое время не слышавшего ни от кого слова правды, он угадал во мне человека искреннего и правдивого. Повторяю, я не знаю его истинных побуждений, но знаю лишь, что, где бы я в этот вечерни находился, он постоянно вступал со мною в беседу.
Увидев меня, когда я вернулся из сада на веранду, он спросил:
— Чем вы были заняты сегодня утром?
— Я осматривал, государь, естественно-исторический музей и видел знаменитого сибирского мамонта.
— Это — единственный экземпляр в мире{66}.
— Да, государь, в России вообще встречаешь очень многое, чего не найдешь нигде на свете.
— Вы льстите мне.
— Государь, я слишком уважаю ваше величество, чтобы осмелиться льстить вам. Но я, быть может, не испытываю пред вами страха и потому свободно высказываю свою мысль, если даже истина, в нее вложенная, и походит на комплимент.
— Это — очень тонкий комплимент. Иностранцы нас положительно балуют.
— Вашему величеству угодно было, чтобы я держался с вами совершенно свободно, и это удалось вам, как и все, что вы предпринимаете: вы хоть на время излечили меня от природной робости.
Вынужденный избегать всякого намека на серьезные политические злобы дня, я все же хотел навести разговор на такой предмет, который меня столько же интересовал, и потому прибавил:
— Каждый раз, как вы позволяете мне приблизиться к вам, я все больше убеждаюсь в той силе, которая заставила мятежников в день вашего восшествия на престол пасть пред вами на колени.
— В вашей стране существуют против нас предубеждения, над которыми труднее восторжествовать, чем над восставшей армией.
— Государь, вас видят у нас слишком издалека. Если бы с вашим величеством ближе ознакомились, вас бы еще выше ценили и вы нашли бы у нас, как и здесь, множество почитателей. Уже начало царствования обеспечило вам справедливые похвалы, а во время холеры вы поднялись еще на гораздо большую высоту. При этом втором восстании вы проявили ту же власть, но сдержанную благородной преданностью человечеству. Силы никогда не покидали вас в минуты опасности.
— Вы воскрешаете в моей памяти минуты, без сомнения, лучшие в моей жизни, но казавшиеся мне тогда самыми ужасными.
— Я понимаю это, ваше величество. Чтобы покорить природу в себе и других, необходимо усилие…
— Страшное усилие, — прервал меня государь, — отчет в котором отдаешь себе лишь много позже.
— Да, но в это время чувствуешь себя вдохновленным.
— Я этого не чувствовал, а исполнял лишь свой долг. В подобных случаях никто не может знать заранее, что он скажет. Бросаешься навстречу опасности, не спрашивая себя, как из нее выйдешь{67}.
— Бог вдохновлял вас, государь. Если можно было бы сравнить два столь несходных понятия, как поэзия и управление, я сказал бы, что вы действовали как поэт, повинуясь голосу свыше.
— В моих поступках не было никакой поэзии.
Я заметил, что государь не очень был польщен моим сравнением, потому что слово «поэзия» было понято им не в том смысле, какой оно имеет в латинском языке. При дворе привыкли смотреть на поэзию как на легкую игру ума. Надо было бы долго разъяснять, что поэзия есть самый чистый и живой проблеск души, и я предпочел промолчать. Но государь, не желая, очевидно, оставить меня под впечатлением совершенной мною ошибки, не ушел, а еще долго продолжал, к общему удивлению всего двора, беседу со мной.
— Какой окончательный план вашего дальнейшего путешествия?
— После петергофских празднеств я рассчитываю отправиться в Москву, а оттуда в Нижний — посмотреть ярмарку, но с таким расчетом, чтобы вернуться в Москву к приезду вашего величества.
— Тем лучше, я был бы очень рад, если бы вам удалось детально осмотреть новые кремлевские сооружения. Я объясню вам все мои планы относительно украшения этой части Москвы, которую мы считаем колыбелью империи. Но вы не должны терять времени: вам предстоит проехать огромные пространства. Расстояния являются несчастьем России.
— Не жалуйтесь на это, государь, ибо свободные пространства можно заполнить. В других странах людям не хватает земли, вы же такого недостатка никогда не почувствуете.
— У меня не хватает времени.
— Но будущее принадлежит вам.
— Меня слишком мало знают, упрекая в честолюбии. Я далек от мысли стремиться к расширению нашей территории, я хотел бы лишь сплотить вокруг себя все население России, я хотел бы победить его нищету и варварство. Желание улучшить участь русского народа — для меня несравненно выше, чем жадность к новым завоеваниям{68}. Если бы вы знали, как этот народ добр, сколько в нем кротости, как он от природы приветлив и учтив! Вы увидите его в Петергофе. Особенно я хотел бы вам показать его первого января. Но, повторяю, нелегко стать достойным управлять подобным народом.
— Ваше величество уже много сделали для России.
— Боюсь, что я не сделал всего, что я мог бы сделать.
Частые и долгие разговоры со мной государя на глазах всего общества доставили мне здесь массу новых знакомств и укрепили прежние. Многие из тех, коих я встречал и раньше, бросаются мне теперь в объятия, но лишь с тех пор, как они заметили, что я стал объектом особого монаршего благоволения. И все это люди первых придворных классов. Но такова уже, видно, натура светских людей, особенно лиц официальных, — быть сдержанными во всем, кроме честолюбивых расчетов. Чтобы сохранить, живя при дворе, чувства, возвышающиеся над желаниями толпы, необходимо обладать слишком благородной душой; увы, такие натуры встречаются теперь очень редко.
Приходится еще раз повторить: в России нет больших людей, потому что нет независимых