— Ха-ха! — воскликнул он, и Федер даже испугался, что их услышит какая-нибудь залетная вражеская «стрекоза». — Можем, Ант, можем. Дождь!
— Какой дождь? — начиная уже понимать, спросил все-таки Федер. — Он-то здесь при чем? Мы же не можем начать его раньше времени. Что ты?
— Другой дождь, Федер, другой! Который только на них подействует, отупляющий!
Дождь на Ямайке — дело обычное и, можно сказать, постоянное. Когда на Ямайке нет дождя, это приятно. Появляется в пейзажах даже какая-то красота, дышится легче и вообще — свежесть, запахи, краски, прочая курортная мишура, напрочь исчезает безысходная серость, мысли всякие интересные в голову лезут… И все-таки без дождя начинает чего-то не хватать. Это уже как бы и не Ямайка. Уже тревожно становится.
Дождь на Ямайке — явление почти незаметное. Можно минут тридцать — сорок под ним простоять и одежды не намочить. Дождь на Ямайке — это сырость и еле слышимый шорох, это особый воздух и особое состояние души. Можно даже сказать, что дождь на Ямайке — субстанция своего рода философии. Философии серого постоянства, философии желания ни с того ни с сего вздремнуть. Ничего не делающим телом поудобней устроиться, вслушаться в шорох, в тот, который на грани слышимости, в тот, который, как горизонт, вроде как бы и виден, но недостижим никогда. Дождь на Ямайке — это философия философствования, философия лени, а стало быть, не борьбы, но просто жизни. Дождь.
Даже Аугусто, который поначалу, когда еще не понимал, что такое пробор, вознамерился сделать из Ямайки что-то вроде курорта и климат дождливый исправить, быстро с доводами Федера согласился, причем не столько потому, что эти доводы были достаточно убедительными, сколько из-за подспудного нежелания ямайский дождь терять. Дождь на Ямайке — своего рода наркотик.
В данном случае дождь входил в стратегию Федера как одна из непременных составляющих. Дождь в стратегии Федера служил разносчиком смерти.
Предположим, есть папоротник, привитый куаферами на планете. И предположим, с тыльной стороны папоротниковых листьев, там, где растение хранит свои спорании, скрытно хранятся еще и зародыши некоторых дополнительных организмов.
Все эти зародыши, как уже было сказано, ничем себя не проявляют и ждут лишь сигнала. Например, сигнала от мелких насекомых, типа фиолетовой тли, которые как раз на этих папоротниках и живут, посторонних организмов вовсе не замечая. Но у фиолетовых тлей есть маленькая особенность — они восприимчивы к радиосигналам. Антону с его интеллекторами пришлось немало повозиться, чтобы эту их особенность использовать по желанию человека. Теперь он умел «настраивать» их. Восприняв сигнал определенной частоты, фиолетовые тли тут же меняли свои вкусы и начинали проявлять ненормально высокий интерес к зародышевому материалу. Вкусы эти, правда, не совсем соответствовали их реальным потребностям, и большинство из них, практически все, от перемены стола погибали. Перед тем, однако, активизировав материал. Там начиналось бурное производство новых микробов, оседающих на тончайших оболочках вокруг легких пузырьков газа, содержащего высокие концентрации метана и водорода.
Папоротники вскипали, превращались в шипящую буро-зеленую жижу. Над ними поднимался мутноватый пар и устремлялся вверх, к облакам, заряжая их микробами. Оставалось теперь эти облака побыстрей доставить на нужное место и заставить их над тем местом пролиться незаметным ямайским дождем. А это уже было делом техники, причем не такой уж и сложной.
Далее предполагалось, что микробы, целые спектры различных микробных тварей, где каждый из видов этого спектра интересовался ДНК строго определенного состава, полученного в результате заранее проведенного анализа крови, поселится в своем мамуте и начнет там свою веселую разрушительную работу операции под кодовым названием «Холокаст». Никого из куаферов, разумеется, эти микробы трогать не станут.
Поначалу казавшаяся мелкой, проблема академиков грозила вырасти в проблему, угрожающую всем куаферам, если бы к подобным неожиданностям Антон с Федером не успели уже привыкнуть. Вся беда двойного, а по сути, даже еще более сложного ямайского пробора заключалась в его низкой надежности. Нежелательные дальние последствия, за которые куаферов костерили и во времена наивысшей популярности их дела, и во времена их всеобщего поругания, Федера и его команду сейчас волновали меньше всего — последствия в крайнем случае можно было бы убрать соответствующими коррекциями позже. Главный минус ямайского пробора заключался в том, что даже немедленные реакции биосферы часто прогнозировались с минимальным запасом надежности. В этом случае нечего было и думать о том, чтобы вносить какое-то, пусть даже самое незначительное, изменение в утвержденный и проверенный интеллекторами план. Но их тем не менее приходилось постоянно вносить. Так что с академиками поступили просто — трижды плюнули через левый наплечник, закрыв глаза, взмолились всем мыслимым богам и продолжили работу.
На данном этапе она была предельно простой. В интеллекторную приглашен был главный микробщик — Джиро Бахм, окончивший университет в Лос-Хэлс-Уиздое, человек с фигурой грузового робота, с глазами артиста, пальцами музыканта и занудностью, для которой еще никто не сумел подобрать хотя бы приблизительного сравнения. Ему были переданы указания, он начал упрямо спорить, его пытались уговорить, потом — заставить, потом у Антона случилась почти истерика, и только после того, как Федер превзошел себя самого в своем умении уговаривать так, что Джиро сдал свои позиции с наименьшими потерями для собственного достоинства, микробщик умыл руки, снял с себя всю ответственность, произнес речь о том, как такие дела делались на других проборах, и ушел выполнять.
Необходимость скрывать от всех и каждого истинную суть пробора с исчезновением стукачей отпала, но выяснилось, что это ничуть не облегчило Федеру управление. Скорее даже наоборот — каждое его приказание теперь обсуждалось, слава Богу, чаще после его выполнения, чем до. От Федера не ждали, что он в подробностях объяснит суть того или иного задания, но уж зачем оно должно быть выполнено, причем, как всегда, в безумные по краткости сроки, хотя бы в двух словах он должен был объяснить. А он часто уже и не помнил, зачем нужно делать то, а не это, зачем в такой последовательности и зачем вообще так сложно, и так далее и тому подобное.
Микробщику, если б он знал, что толковых объяснений все равно не получит, достаточно было пожестче приказать и отпустить нетерпеливым жестом, мол, некогда, беги исполняй; но теперь, когда он стал как бы сообщником командира и матшефа, он считал себя вправе понимать то, что делает, — иначе, действительно, какой же он тогда, к черту, микробщик?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});