эту эпоху женщины вообще чрезвычайно редко что-то цепляли на переносицу. Лет сорок или шестьдесят — сразу не разберёшь. На голове — высокий чёрный головной убор, с которого спадает на плечи и на спину водопад чёрной ткани.
Женщина сидела за столом, заваленным бумагами, явно — хозяйственного назначения. Впрочем, слово «завал» не совсем точно передаёт обстановку. Документы лежали аккуратно, стопочками. Просто их слишком много.
Глеб без приглашения подтянул к её столу стул с высокой спинкой, взгромоздился на него и развернул мандат ВЧК.
— Я представляю отдел по борьбе с враждебной деятельностью церковников. Это Генрих Павлович, мой помощник.
— Чем же… деятельность святой обители враждебна русской революции? — откликнулась игуменья.
— Товарищи Ленин и товарищ Дзержинский считают, что церковь неправедно удерживает великие народные ценности — реликвии, золотые оклады икон, в то время как народ голодает. Так что, матушка, готовьтесь к реквизиции.
— Ленин… Дзержинский… Я не знаю этих мирян. Моё дело — божье. Содержать монастырь и храмы. Принимать паломников. Заботиться о сёстрах.
— Так никто не препятствует. Отдайте церковные ценности и молитесь себе на здоровье.
Её лицо помертвело. Дошло, наконец, до сознания страшное слово «реквизиция».
— Вы намерены забрать реликвии⁈ Но это же… Безбожно! Кощунственно! Гореть вам в геене огненной с вашими товарищами…
— Лениным и Дзержинским, — любезно подсказал Генрих.
— Матушка игуменья! Сами посудите. Советы официальной религией объявили атеизм. Православие — опиум для народа. Попы — такие же угнетатели народных масс, как помещики и капиталисты. В Бога большевики не веруют. Вы же, пусть отрешась от жизни мирской, не можете не знать главного!
Судя по документам, в том числе — о сделках монастыря с мирскими установлениями, игуменья совсем не оторвалась от грешной земли.
— Знаю. На Русь пришёл Антихрист. Бог послал нам это испытание.
— Вы примете его смиренно? Отдадите нам Крест Ефросиньи беспрепятственно?
Игуменья молчала, долго смотрела в пространство невидящим взглядом, потом перевела глаза на Глеба.
— Неправду глаголешь. Не из че-ки ты. И не из слуг Антихриста. Кто ты, раб Божий?
Глеб услышал, что Генрих натурально поперхнулся. Да и сам был не в своей тарелке. Священнослужителей они обманывать не умели. Это — факт, доказанный и бесспорный ещё по первой вылазке. Но как его раскусила матушка Елена? Ведь простая и во всём, не касающемся церковных дел, малообразованная баба. О событиях вне монастыря наслышанная минимально. Так что произошло?
— Если не из ВЧК, то откуда?
— То не открыто мне. Вижу лишь, когда человек распахивает сердце, а сердце не обманет, и его не обманешь. Или когда льётся яд лжи. Ты — другой. Не столь отвратителен, как пытаешься казаться с этим мандатом. Но и не правдивый. Говори как есть или уходи.
Вся заготовка разговора с вариациями что делать, если настоятельница уйдёт в глухой отказ, полетела под откос. А ведь предусматривали даже вариант — силой забрать коробку с крестом и тикать, отстреливаясь под ноги да поверх голов.
Глядя в блекло-серые и странно гипнотические глаза игуменьи, убившей своё женское начало под чёрным балахоном, Глеб вдруг почувствовал, что на примитивный грабёж не решится. Даже проваливая задание.
— Ты права. Скажу правду, но она более удивительна, чем любая выдумка. Мы — из будущего. Из две тысячи двадцать четвёртого года. Сто три года с сего времени. Я не соврал также, что большевики намерены конфисковать крест и всё мало-мальски ценное в монастыре.
Повисла пауза. Так, например, бывает, когда раковому больному сообщают смертельный диагноз и с ним прогноз: сколько осталось привычной жизни и сколько мучительной, и того, и другого — немного.
— Ты смог меня удивить. И ведь не врёшь! По крайней мере, сам веришь тому, что говоришь.
— Продолжать?
— Изволь.
Последнее её словечко заставило переменить впечатление о матушке. «Изволь» говорили только дворяне. Значит, до монастыря… Глеб оставил в стороне догадке и выпалил исторический минутный дайджест: богопротивная власть Советов протянет ещё семь десятков лет, пока не обветшает и рухнет, тогда храмы и монастыри возвратятся верующим.
— Семьдесят лет! Никто из наших сестёр не доживёт. А что будет со Спасо-Ефросиниевской обителью?
«В двадцать четвёртом году её закроют. Монахинь выбросят на улицу, они будут скитаться. Позжё вас арестуют, и вы не выйдете из ГУЛАГа». Глеб открыл было рот произнести страшное пророчество, но горло сдавил спазм, слова застряли, не добравшись до гортани, раздался лишь невнятный сип.
— Господь не желает, чтоб вы раскрыли мне будущее, — необыкновенно спокойно сказала игуменья.
В её устах Бог и Мирозданье были синонимами.
— Видимо — так, — отказавшись от намерения предсказать будущее полоцких монахинь, Глеб обрёл дар речи. — Сестра! Через сто три года очень нужен будет крест. Но большевики выломают золото и драгоценные камни, деревянная основа, в ней останутся раки мощей и немного жемчуга, будет безвозвратно утеряна через двадцать лет. Я предлагаю обмануть судьбу. Генрих, дай Библию.
Вырезанная середина Священного Писания вызвала у монахини гнев, с трудом подавленный, а подделка — презрительную гримасу. Она достала из ящика стола свою копию, предназначенную для водных процедур. Та в наилучшей степени соответствовала.
— Вы хотите заменить подлинник на подобие его. А к кому в руки попадёт истинный Крест Ефросиньи?
— Митрополиту Минскому и Заславскому, Патриаршему Экзарху всея Беларуси. Он получит крест весной две тысячи двадцать четвёртого года. И передаст в Спасо-Ефросиниевский монастырь. Он — действующий в наше время.
— Беларуси? Не России?
— Церковь сохранила единство — Русская православная Московского Патриархата. А Беларусь и Россия — разные государства, хоть близкие и дружеские.
— Хорошо как…
— Не всё хорошо. Козни Антихриста вылезают тут и там. Западнее Польши содомитский грех больше не считается грехом. Священники благословляют на брак женские и мужские пары. Много чего происходит… о чём мне вряд ли будет позволено поведать. Крест нужен как духовная опора. Пусть не главная, не единственная, но всё же. А его обретение станет добрым знаком.
— О Господи… Неужели всё это — правда? И ведь вижу: не лжёшь!
— Не лжёт он, матушка, — вставил необычно молчаливый сегодня Генрих.
Игуменья всмотрелась в него и вдруг расцвела улыбкой — впервые за весь нелёгкий разговор.
— А в тебе растёт любовь! Не к Богу, простая земная и грешная… Но любовь!
— Воистину, матушка, — смутился тот.
— Береги её и не отпускай.
Через сутки с небольшим,