Читать интересную книгу В доме своем в пустыне - Меир Шалев

МЕДЛЕННО-МЕДЛЕННО

Медленно-медленно сужается кольцо. Женщины уже не блуждают по всему дому. Одна за другой они собираются в гостиной, соединяясь в единое большое тело единой Большой Женщины.

Ее десять ног всё ближе и ближе, пятьдесят ее растопыренных пальцев вытянуты вперед, пять ее голосов, которые раньше доносились до меня отраженными от стен, теперь слышны из пяти ее голов, обращенных к тяжелому занавесу:

«Где же наш Рафаэль?»

«Может, в стенном шкафу?»

«А может, он под кроватью?»

«А может, он за этим занавесом?»

«Вот выглядывают его маленькие ножки!»

Игра окончена. Я выдыхаю последние остатки воздуха, задержанного в легких, натягиваю на лицо широкую улыбку, рывком отодвигаю занавес и делаю шаг вперед, к десяти протянутым, обнимающим, прижимающим рукам.

«Вот он я».

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ВЕСЕННИМ УТРОМ

Весенним утром, в будний день пасхальной недели, господин Шифрин пришел в коровник Дедушки Рафаэля, сел на один из бидонов и заплакал.

Дедушка посмотрел на этого человека, когда-то элегантного и стройного, а теперь выглядевшего опустившимся и жалким, и в нем пробудились сострадание и гнев. Он велел своему сыну, он же мой Дядя Реувен, продолжать раздачу корма коровам, а сам перепрыгнул через забор и вошел в соседский дом.

— Встань, безумица! — сказал он госпоже Шифриной, схватил ее за руку и вытолкнул на веранду. — Сиди здесь! — приказал он ей, а господину Шифрину, который стоял и трясся за его спиной, велел одеть маленькую Рахель.

Мама подсматривала сзади. Рыдания госпожи Шифриной, смущение ее мужа, растущая обида их дочери — прошло немало времени, прежде чем Рахель оказалась одетой.

— Выведите ее во двор, — сказал Дедушка Рафаэль.

Не знаю, что вселило в него такую уверенность и властность. Быть может, ощущение неотложности, это порождение близящейся смерти, быть может — желание еще раз принести пользу, исправить, помочь.

Господин Шифрин взял было дочь на руки, но Дедушка Рафаэль остановил его:

— Не так, дайте ей руку, пусть шагает сама, — а Рахели сказал: — Смотри на солнце, оно высушит тебе слезы.

Рахель открыла глаза, подняла голову и чихнула.

— Это солнце, — сказала она, и ее голос был уже низким, густым голосом слепых. — Я чувствую его на лице.

Она шла с отцом по краю двора, одна рука — в его ладони, вторая трогает, потом гладит, потом перебирает палки забора.

— Пойди с ней в угол двора, соберите там яйца, — велел Дедушка Рафаэль своей дочери.

Взявшись за руки, девочки вошли в тень деревьев, где обычно неслись Бабушкины куры. Мама закрыла глаза, и они обе ползали в темноте на четвереньках, шаря среди колючих соломинок и твердых комков земли и нащупывая руками гладкость яичных скорлуп.

«Даже сейчас, когда я тоскую по ней, я закрываю глаза, — сказала она мне. — Может быть, так ей будет легче вернуться ко мне. Я открою их, как открывают дверь, и вот они мы — стоим друг перед другом и сразу обнимаемся».

Подружки вышли за ограду и стали прогуливаться по склону. Стояла весна, и они чистили и ели сунарию[103] и дикую горчицу, и Рахель громко смеялась. Госпожа Шифрина смотрела на них с веранды и не осмеливалась заговорить.

— Я устала, — сказала Рахель немного погодя. Но вечером она снова встала с постели и села за кухонный стол, дожидаясь своего отца.

— Нож? Ты даешь ей нож?! — закричала ее мать, когда увидела, что они вдвоем нарезают овощи на ужин.

— Осторожней, Рахель, — сказал господин Шифрин. — Рука с ножом должна все время помнить, где вторая рука.

Потом он позвал Маму, чтобы та пришла почитать его дочери книгу, и, когда Мама вошла, Рахель уже сидела в кровати с забинтованным пальцем, широко открыв глаза и прислушиваясь, как ее отец переписывает в блокнот дневные записи и подсчитывает на идише хозяйственные расходы.

В конце того лета поселковый учитель пришел к ним с визитом. Как и госпожа Шифрина, он тоже выразил сомнение, что слепая девочка сможет учиться вместе со зрячими детьми.

— Господин Шифрин, — сказал он, — вспомните сами, ведь ваша дочь не хотела учиться читать и писать, даже когда была зрячей.

— У нее есть подруга, которая ей поможет, — сказал господин Шифрин.

Но учитель заявил, что этого недостаточно:

— Нельзя рассчитывать, что маленькая девочка, даже если она самая распрекрасная и преданная подруга, будет помогать Рахели все будущие годы.

— На эту подругу можно рассчитывать.

Но пока господин Шифрин и учитель спорили друг с другом, подошло начало занятий. Мама, которая ничего не знала об их сомнениях и спорах, появилась у дверей дома Рахели и сказала, что пришла повести ее в школу.

«Но у меня нет ни тетрадей, ни книг», — сказала Рахель.

«Тебе больше не понадобятся ни книги, ни тетради, — сказала ей Мама ту правду, которую никто не осмеливался произнести вслух. — Возьми только что-нибудь поесть, а я буду тебе читать, и помогу тебе, и покажу тебе все, что ты не сможешь увидеть сама. Главное — слушай и запоминай, — так я сказала ей, а сейчас иди спать, Рафаэль, и тоже постарайся запомнить. Я знаю, ты мальчик, и тебе трудно, но постараться ты можешь».

ТО ТУТ, ТО ТАМ

То тут, то там вылетает втулка, взрывается клапан или наводнение срывает с места трубу. То тут, то там вода понемногу просачивается из бетонных бассейнов, но в остальном жизнь моя течет под уклон размеренно, исправно и без каких-либо особых неожиданностей. Порой я вижу орлов и оленей, оживляющих унылое однообразие пустыни своей красотой и движением, порой — змей, и время от времени у меня случаются «визиты». То визиты Большой Женщины, то вылазка с Роной.

А однажды утром, когда я спустился по обычной тропинке на дно моего высохшего водопада, чтобы, по обыкновению, растянуться там и предаться своим думам, я увидел мужчину и женщину — немолодых, голых, в чем мать родила, и обнимающих друг друга.

Мы замерли. Я был слишком близко, чтобы отступить или притвориться, будто я их не вижу, и я попросту растерялся.

Женщина отвернула лицо. Багровая краска стыда поползла вниз по ее шее, залила застеснявшиеся тяжелые груди, поднялась с глубоким дыханием и выдала ее смущение. Соски побледнели, словно хотели раствориться и стать незаметными.

— Вы так сгорите на солнце, — сказал я мужчине. А он — белотелый, высокий и плотный — присел и посмотрел на меня умоляюще и одновременно с угрозой, как смотрят близорукие люди, когда они без очков. Быть может, он боялся, что я узнаю его, если он наденет очки. Быть может, он боялся, что узнает меня, если наденет очки. А может быть, верил — как дети и прочие близорукие, — что, когда он снимает очки, мир становится размытым и в глазах других людей тоже.

— Уйдите, пожалуйста, — сказал он.

Но меня точно пригвоздили к месту.

— Пожалуйста, — сказала женщина. — Мы приехали очень издалека, чтобы побыть здесь, как раньше.

Поняв, что передо мной коллеги по ремеслу, мастера забвения и воссоздания, я пришел в себя, оставил их наконец в покое, взобрался по тропе к вершине водопада и поехал прочь, к благословенной рутине моей работы, притворяясь, будто ничего особенного не произошло. Мне нравится соблюдать ритуал рутины. Поскольку я работаю один, то стараюсь тщательно воспроизводить все его мельчайшие церемонии, потому что я не знаю лучшего способа, каким мог бы выжить мужчина.

Я просыпаюсь без четверти шесть, пью кофе, кормлю своих муравьиных львов, бреюсь и одеваюсь. Без четверти семь я выхожу из дому и звоню диспетчерам в Беер-Шеве, спросить, что слышно. В проигрыватель пикапа я всегда ставлю одну и ту же музыку — пленку, что записала для меня Рона ко дню рождения: португальские песни в исполнении певицы Кармелы и классические отрывки, легкие и простые, часть которых она записала по нескольку раз, — все имена я уже забыл, но мелодии могу насвистать безошибочно.

Новости я уже не слушаю.

— Это нехорошо, Рафи, — сказала Рыжая Тетя во время одного из «визитов» Большой Женщины. — Человек должен знать, что происходит в стране.

— А зачем, собственно? — спросила сестра.

— Человек, который хочет вести культурную беседу или просто встречаться с людьми, не может жить, как отшельник в пустыне.

— Говорить о том, что происходит в стране, — это, по-твоему, культурная беседа? — продолжила сестра от моего имени.

— Спасибо тебе, — сказал я.

— Всегда рада. И если произойдет что-нибудь действительно важное, уж я тебе сообщу.

Даже три ежедневные чашки чая — с большим количеством лимона и сахара — я стараюсь пить в одно и то же время и в одних и тех же местах. Первую я пью до полудня, у большой скалы, которая возвышается недалеко от северо-восточного края маленького котлована. Вторую — после полудня, рядом с одним из водосборников, круглым, серым и безобразным, возвышающимся надо всей округой. А третью я пью в тени одной из своих акаций.