Читать интересную книгу В доме своем в пустыне - Меир Шалев

Так холодильник присоединился к длинному списку всех тех, кто злоумышлял против Бабушки и растрачивал впустую ее деньги, и вскоре поднялся на его вершину и захватил себе первое место. В этом списке числились «шоссоны» автобусной компании «Мекашер», эти соблазнители и искусители, предлагавшие себя людям, которые могли бы в противном случае «чуть постараться», дойти до нужного места собственными ногами и сэкономить «уйму денег» на поездке. Были там и зловредные желтые жестяные тюбики с зубной пастой, которые упорно отказывались расстаться с последней молекулой своего содержимого, и Бабушка вновь и вновь скручивала и выдавливала их, сначала пальцами, а потом прокатывая качалкой для теста от донышка до ротика. И еще там были обертки от маргарина — вот, я снова слышу их раздражающее шершавое шуршанье, — которые рвались после каких-нибудь пятнадцати отмываний и высушиваний, после чего в них уже нельзя было больше заворачивать мои и твои школьные бутерброды.

Вначале урчание холодильника было слышно в любом месте квартиры и в любое время, потом только в тихие ночные часы, а под конец оно совсем растворилось и потонуло в общем квартирном шуме — в той тонкой паутинке постоянного легкого гула, что сплетена из негромкого дыхания, и шелеста перелистываемых страниц, и медленного, пузырящегося кипения кастрюли с супом, и мягких «тинков» женского созревания, и шаркающих шагов, и тихих всхлипов, и капанья крана, и выблевывания рвоты, и перебирания чечевицы, и шумного шмыганья носом.

С тех пор его слышала одна лишь Бабушка, и похоже, что она наловчилась чувствовать даже работу его термостата. Стоило ей вдруг улыбнуться про себя и свободно вздохнуть, и мы уже знали, что в эту секунду холодильник завершил свой цикл и отключился, а через несколько минут, когда она вся сжималась, как от таинственной внутренней боли, всем становилось понятно, что термостат вновь замкнул электрическую сеть — тинк! — и электричество, как жертвенная кровь, вновь плещет и хлещет впустую.

ЧЕРНАЯ ТЕТЯ ПРИШЛА

Черная Тетя пришла к нам с двумя чемоданами через несколько дней после холодильника и сказала, что будет жить в моей комнате вместе со мной, но Бабушка сказала: «Ты будешь жить с девочкой!»

Дом немедленно изменился. Воздух закручивался вихрем от стремительных движений ее тела, предметы и финиковые косточки взлетали и падали, когда она проходила мимо, стенные часы пристыженно завидовали абсолютной точности ее яичников, ошеломленные стены возвращали ее смех.

Квартал напрягся. Мужчины останавливались посмотреть на нее, бегущую — вечно опаздывая — на работу. Дети начали собираться в ожидании, когда она выйдет поиграть с ними на тротуаре. Уличные кошки терлись о ее ноги, и даже Бризон-молочник терял спокойствие духа, когда она выходила к нему по утрам в своем запахе и в своей ночной рубашке.

Она злила мою Мать, она беспокоила Бабушку, она обижала и стригла Рыжую Тетю, она ссорилась с соседями и стала мне лучшей подругой. Днем я играл с ней в игры, ночью мне снились о ней сны, намного предварявшие «правильный возраст» моего тела. Дядя Авраам изготовлял мне все новые и новые камни для «пяти камешков», и я пытался научить ее иерусалимскому варианту этой игры, в котором я демонстрировал и до сих пор демонстрирую чудеса. Но Черная Тетя предпочитала бороться со мной, состязаться в пережимании рук и прыжках в длину, соревноваться, кто дольше задержит дыхание и кто быстрее влезет на тополь возле тротуара и на фикус Дома слепых.

«У наших соседей в Киннерете, у семьи Шифриных, тоже был во дворе большой и красивый фикус, но как мог такой вырасти в этом иерусалимском холоде, не могу себе представить».

Она вечно подворачивала лодыжку, спотыкалась и падала, но тут же подымалась и снова посылала ноги вперед. Шаги ее были такими широкими, а дыхание таким глубоким, что она всегда догоняла меня, хотя я бегал куда быстрее.

«Я тебя догнала, догнала, догнала!» — задыхалась она и падала на спину, широко раскидывая руки и ноги.

Я ложился рядом с ней и клал голову в костистое ущелье между колючками ее грудей, вдыхая ее нежно-горьковатый пот и прислушиваясь к ее большому сердцу, которое даже после быстрого бега билось медленно, с каждым толчком выбрасывая огромные струи крови. Как-то я приставил к ее груди завещанный мне Отцом фонендоскоп, но Черная Тетя сказала, что «слушать сердце совсем не интересно». Она приложила фонендоскоп к моему колену и велела мне выпрямлять и сгибать ногу, потом приставила его к моему пупу и велела надавить, а под конец прижала к моему лбу и сказала:

— Подумай мысль.

Мы оба смеялись.

— А теперь давай я послушаю твои тинки и тонки! — попросил я.

— Когда ты вырастешь, Рафаэль, — сказала она. — Когда ты вырастешь, я дам тебе послушать все, что ты захочешь.

Ее тело быстро расслаблялось, кожа на животе успокаивалась. Она была способна заснуть мгновенно, как ребенок, и проснуться внезапно, прыжком.

Ее тело вздрагивало.

— Мне снилось... — бормотала она.

— Что тебе снилось?

— Что я не могу заснуть.

— Так засни сейчас.

Она засмеялась, и глаза ее затянулись поволокой.

— Мне нужен мужчина, чтобы меня усыпить, Рафаэль, так уж я устроена.

— Давай я тебя усыплю.

— Ты еще маленький, Рафаэль. Ты маленький и ты запретный. Ты кровный.

Дядя Элиэзер был старше ее на пятнадцать лет, и Черная Тетя стала молодой вдовой. Она не раз сообщала нам, что была беременна, когда он умер.

Рыжая Тетя навострила уши:

— Да? Так где же ребенок?

Черная Тетя ответила:

— Он умер у меня в животе.

Женщины посмотрели на нее с изумлением.

— Что значит «умер у меня в животе»? — спросила Мать. — Даже если он умер, он должен был как-то выйти оттуда.

— Он растворился у меня в животе, и все, — сказала Черная Тетя серьезно и печально и тут же прыснула своим ликующим смехом.

— Жаль, что сейчас они у тебя не растворяются, — заметила Мать.

— Как это получается, что женщина, которая выглядит, как мальчишка, каждый раз ухитряется забеременеть? — удивлялась Рыжая Тетя на одном из секретных совещаний, которые Большая Женщина устраивала сама с собой, чтобы перебрать вопросы и чечевицу, а я бы подслушал ее из-за дверей и стен.

— И как это, что после такого количества абортов, которые уже обошлись нам в уйму денег, ты все еще плодовита, как финиковое дерево? — дивилась Бабушка.

— И почему ты не предохраняешься, дура? — резко произносила Мать.

— И почему ты ходишь с такими мужчинами? — осмелев, присоединялась к допросу и расследованию Ры­жая Тетя.

— Чем я виновата? — возражала Черная Тетя. — Я пробую все, что нужно, — и резинку, и вату, и все такое, и я всегда сверху, и я всегда спрыгиваю потом, и я всегда принимаю потом душ, в точности как вы мне говорили, и я мою с лимоном и содой, но стоит мужчине подышать возле меня — и все, росточек уже в грядке.

— Может, проще всего держаться подальше от мужчин, которые на тебя дышат? — заметила Мать.

— И что? Чтобы в моей памушке тоже завелась ржавчина, как в ваших?

— Уличная кошка, — сказала Мать. — Подставляет задницу и задирает хвост. Такая сестра мне досталась.

Черная Тетя не раз исчезала из дома на несколько часов. Бабушка говорила:

— Интересно, с кем она сейчас?

А Рыжая Тетя говорила:

— Интересно, что она делает сейчас?

А Мать говорила:

— Я не знаю, с кем она сейчас, но я точно знаю, что она сейчас делает.

Но не все эти исчезновения Черной Тети заслуживали тех подозрений, которые они порождали в воображении других женщин, потому что зачастую она вовсе не отправлялась к какому-нибудь мужчине, чтобы тот ее усыпил, а ограничивалась тем, что крадучись пробиралась в заветный парк Дома слепых. Там она ложилась на траву, нюхала цветы и рассматривала жирных золотых рыбок, которые лениво плавали в маленьком бассейне.

С НАСЛАЖДЕНИЕМ И С НЕЖНОСТЬЮ

С наслаждением и с нежностью, буквально так, я вспоминаю тот первый раз, когда она позволила мне присоединиться к одной из этих вылазок. Был ранний утренний час, в воздухе плыла прохлада покрытого росой парка, и, когда солнце поднялось за их спинами, окружавшие парк кипарисы стали казаться черными тенями воткнутых в землю копий.

— Пойдем, — сказала она. — Сейчас я покажу тебе такое, чего ты еще ни разу не видел. Пошли со мной.

— А если нас поймает Готлиб?

— Не бойся. Несмотря на то что он безногий, у него доброе сердце. А кроме того, за кусочек нашего макового пирога он сделает для меня все.

Готлиб, безногий садовник Дома слепых, с ума сходил по всему печеному. Мальчик Амоас говорил, что по ночам он «едет на своей тележке к Анжелу, чтоб попросить у них горбушку спеченного хлеба». Готлиб особенно любил маковые пироги, которые мои тети пекли по четвергам, но, даже зная об этом, я не переставал его бояться. В сущности, образ этого Готлиба на его большой, сверкающей инвалидной тележке, его могучие руки, которые гребут рычагами, движущими ее колеса, и огромный желтый кот, восседающий на обрубках его ног, — все это врезалось в мою память в мельчайших деталях и вызывает у меня сегодня точно такую же дрожь, как тогда. Оба они, и Готлиб, и желтый кот, давно уже мертвы, но всякий раз, когда я поднимаюсь из пустыни, чтобы навестить Большую Женщину, и вижу десятки желтых котов, что живут сегодня в ее квартале, я снова и снова содрогаюсь. Похоже, будто их страшный праотец раскололся на тысячу одинаковых зеркальных осколков. Верно, никто из его потомков не наделен его размерами, силой и злобностью, но воображение вновь высвобождает в моем теле тот давний ужас.