Лето выдалось совсем теплое. Зацвели сладким цветом липы. Но в комнате, где жили Елена и ее сын, было пасмурно, тревожно. Андреас остановился у окна и видел красную закатную полосу на небе. Солнце садилось чисто, ярко. И эти небесные чистота и яркость еще усиливали плохое настроение мальчика; так чисто, ясно и красиво было перед его глазами на небе, и так тяжело и тоскливо у него на душе. Он услышал, как вошла мать. Прежде он, зная, что она по пути из мастерской непременно завернет на рынок, уже пустеющий к вечеру, и купит что-нибудь вкусное для него, спешил, когда она входила, помочь ей, брал у нее корзину. Но теперь он даже и не обернулся. Ему были неприятны заботы матери о нем, он считал себя недостойным таких бережных попечений.
Он слышал, как мать подходит к столу, ставит корзину.
— Я успела купить куриные потроха, очень хорошие, — сказала она.
Зачем она говорит таким голосом, будто ничего не происходит плохого в жизни Андреаса? О, конечно, она понимает, она боится огорчить его, обидеть. Но лучше бы она бранила его, попрекала бездельем. Пусть это покажется странным, но тогда ему было бы легче. А так…
Он резко повернулся от окна, красно озаренного вечерним солнцем, и, не глядя на мать, быстро прошел к постели, бросился ничком, перекатился на бок и лежал лицом к стене.
— Андреас, — позвала мать нерешительно. — Ты поешь? Я сейчас приготовлю ужин…
Когда он вот так бросился на постель, у нее сердце заболело, таким он виделся ей хрупким, беззащитным, страдающим. И она не знала, как же успокоить это его страдание, и хотела, если уж не знает она, как утешить его душу, хотя бы напитать его пищей для тела. Но вышло так, что она лишь усугубила его страдание.
— Оставь меня! — едва сдерживая детский отчаянный гнев, проговорил он.
Матери так хотелось обнять его хрупкие плечики, поцеловать родинку сзади на шейке, совсем такую же, как у нее… Но она боялась, что этой своей нежностью обидит его еще сильнее. Молча принялась она готовить ужин, то суетилась у стола, то шла на кухню…
В комнате запахло вкусным куриным супом. Елена накрыла на стол. Теперь надо позвать мальчика. Но как это сделать? Неужели он не проголодался? А вдруг он захворал? Вдруг он лежит и не хочет есть, потому что ему больно? Этого предположения она не могла выдержать.
— Андреас, — она подошла к постели. — Надо поесть. Тебе нехорошо? Что с тобой?
— Хорошо мне! — он резко вскочил и, насупившись, боком подошел к столу.
Но у матери тревога уменьшилась. Нет, он не выглядел больным, он, конечно, сейчас поест. Слава Богу!..
Они ели молча. Андреас не хотел говорить, а мать боялась первой заговорить с ним. Перебирала все, что можно было бы сказать ему, чтобы хоть как-то его развлечь… Какие-то мелочи, вроде того, что на рынке у одной торговки птицей вырвался петух, еле поймали его… Но сейчас такими мелочами Андреаса не развлечешь, только обидишь…
Андреас поел быстро, разделся за ширмой и переоделся в ночную рубашку, быстро откинул одеяло, лег, почти прижавшись лицом к стене. Елена с горечью подумала, что такому большому мальчику уже нужна своя кровать, ему неловко спать на одной постели с матерью. Хотя кровать широкая, и когда они ложатся, далеко отодвинувшись друг от друга, остается между ними неровная полоса. Но все равно… И сама она не знает, когда же она сможет купить для него кровать, ведь они бедны. Она бы ложилась на полу, но он не дает, жалеет ее. Он сам хотел было спать на полу, но тут она воспротивилась, ведь на полу холодно, из щелей дует… Она в горьком раздумье сидела у стола. Она не хотела ложиться, пусть мальчик спокойно поспит, отдохнет. Надо бы ей пока поработать, но она чувствовала такую усталость, что и не могла взяться за прялку…
Очнулась она, от того что солнце светило прямо в глаза. Голова болела. Она так и проспала всю ночь, головой на столешнице. Подняла голову, разогнулась, в глазах плеснули болезненно-радужные искорки. Надо скорее умыться холодной водой. И ведь она опоздала в мастерскую, она там работает много лет, можно сказать, что всю свою жизнь, но опаздывает она так редко; она гордится тем, что ее почитают за усердную, трудолюбивую работницу… Есть она сейчас не будет. Но надо накормить Андреаса, приготовить ему… В глаза ей бросилась пустая постель. Она выбежала в коридор… Но она уже чувствовала, что мальчик ушел. Голодный. И ей надо бежать в мастерскую. Но теперь она все будет думать, как там ее Андреас, поел он… Как хорошо было, когда он был маленьким, она брала его с собой и он играл рядом с ней обрезками тканей, спутанными нитками; все любили его, старались побаловать, кто лакомством, кто игрушкой незатейливой… Он был послушный мальчик, слушался ее… А теперь он почти юноша, ему уже одиннадцать… И что делать, что же делать? Как помочь ему? И не забудет ли он поесть, разогреет ли куриный суп? А хлеб? С вечера не осталось. Если бы он догадался купить… А то без хлеба станет есть… Вот, она оставит ему деньги… вот здесь, на скатерти, на самой середине стола, чтобы он сразу увидел… Но ей надо бежать… Она еще никогда за все годы не опаздывала так…
Пока мать быстрыми шагами спешила по утренней улице, Андреас уже был за городскими воротами. На лето занятия в монастыре прекращались, многие ученики помогали своим родным на полевых работах, а те, кто победнее, нанимались за плату. Андреас подумал, что ведь и он и его мать бедны. А ведь она никогда не хотела, чтобы он батрачил летом. Даже и мысли такой у нее не бывало. Как мучительны ему сейчас ее заботы… Как будто он еще маленький, или больной, так она усердно, бережно заботится о нем. Но ему не нужно, не нужно этого! Он уже взрослый, он сам должен позаботиться о ней…
Андреас повернул с этой протоптанной тропы, давно исхоженной, и пошел в глубину леса. И эта дорога была ему привычна. Он выйдет к своему роднику. Среди зеленой летней листвы разносился птичий щебет, нежный и отчетливый. Ему показалось на мгновение, что он даже может различить отдельные звуки. Захотелось и самому насвистеть эти звуки птичьи… Вспомнилось, как один из его приятелей сделал дудочку-манок. Так хорошо было свистеть в нее. Но ловить птиц Андреас не хотел. И все это — детские забавы. А его приятели сейчас уже за работой, скоро сделаются молодыми подмастерьями. И только он бездельничает, как больной. Может быть, стоило остаться в монастыре? И почему мать не захотела этого! Теперь он готов был винить ее… И почему она все решила за него? А, может быть, ему даже хочется стать монахом! Он сможет много читать, он будет обращаться к Богу не так совсем, как обращаются миряне, загрязненные своей земной телесной жизнью; а он будет говорить с Богом почти слыша ответ… Может быть, он и сам сделается настоятелем… Эта мечта показалась ему дерзкой. Он опустил голову и пошаркал подошвой башмака по темной земле, маленьким холмиком выступившей из травы… И почему это мать не позволила ему остаться в монастыре? Теперь ему уже казалось, что он всегда хотел остаться, а мать не позволила… То, что монахи не женятся, вот что ей не нравится. Ну и пусть! Он никогда и не хотел жениться! И не собирается он грязнить свое тело. Он знает, что женщина есть сосуд греха. «Mulier» называется она по-латыни. И это есть имя порчи и природы. Он хорошо учился и знает. A «virgo» — «дева» — это имя славы. «Женщина» — имя порчи и природы, а «дева» — имя славы. Только черти называют Богоматерь «женщиной», потому что боятся назвать ее по имени, не смеют… Он будет подвижником, будет и чужие грехи замаливать. И мать не сможет помешать ему…