— Но ты никому не говори. Пусть люди сами находят его. Это такой родник, он сам приведет к себе тех людей, которые должны из него пить; тех, кого сам захочет…
Так он просил мать. Еще попросил, чтобы она дала ему оловянную чашку. Эту чашку он оставил у родника, чтобы родник мог лучше напоить тех, кто ему угоден. Но сам Андреас пил из горстей. Чистой водой он запивал то, что еще оставалось ему от завтрака, данного матерью; и в монастырь приходил уже с пустой сумкой. Но это не было бедой, всегда кто-нибудь из приятелей угощал его, если ему случалось проголодаться; а то и вовсе делали складчину, уж тогда над ним подшучивали, ведь он большую часть своего завтрака отдал в городе птицам городским, кошкам и собакам, а меньшую съел сам, и то часть искрошил в корм лесным существам — птицам, насекомым, маленьким зверям. Андреас и сам над собой смеялся, и на шутки отвечал шутками. При нем не хотелось шутить грубо и непристойно…
С тех дней прошло семь столетий, да, пожалуй, семь, идет восьмое. Легко себе представить, сколько перемен произошло. И леса того уже нет. Но родник существует, вытекает из каменной плиты. Сохранилась и часовня, но эта часовня не та, что была поставлена в тринадцатом веке, та была разрушена во времена некоторых событий. Но и эта часовня достаточной старости, век ее постановки — пятнадцатый, но кое-что в ней сохранилось еще от той, первой часовни. В частности, оловянная чашка, она несомненно тринадцатого века; и еще — рельефное изображение в камне юноши с перекрещенными руками, прижатыми к груди. Руки эти, вероятно, символизируют крест, на котором по церковному преданию распят был в городе под названием Патры апостол Андрей. Внизу высечена довольно подробная надпись, в которой называется Андреас Франк и подтверждается его участие в определенных событиях, то есть то, о чем говорится и у Цезария Гейстербахского, Рудольфа Шлеттштадтского и Гирша Раббани. Готические буквы четкие, их и сегодня можно разобрать. А рельеф работы того же мастера, что сделал статую Мадонны с Младенцем, о которой говорилось выше. Имя этого мастера известно, дошло до нас; а мальчик на руках у пресвятой Девы и юноша в часовне имеют несомненное портретное сходство. Значит, резчику пришлось делать и изображение взрослого Андреаса. Странно, что в честь Андреаса Франка поставлена была украшенная его изображением часовня; то есть странно, если подумать о самом конце его жизни. Но хорошо, что современники его оказались понимающими людьми. Они поняли, что смерть его была смертью мученика, и сохранили для нас память об этом несомненно замечательном человеке…
И странно, неужели эту простую оловянную серую чашку держали тонкие смуглые и теплые пальцы десятилетнего мальчика… вот уже семь столетий… пошло восьмое… Кажется, так…
Андреас входил во двор монастыря, уже зная, что его приятели поспели вовремя, а он опоздал. Он бежал по утоптанной земле. Занимались мальчики в просторной пристройке. Андреас распахивал дверь. Остальные мальчики оглядывались на него, сидя на длинных и узких деревянных скамьях. Монах-учитель всякий раз намеревался сделать ему замечание, но таким светом сияли глаза Андреаса, что никаких укорительных слов не следовало после его позднего появления. Монах молчаливым взмахом руки указывал ему на скамью. Андреас пристраивался на свободном месте. Слоги, фразы и числа мальчики повторяли хором вслед за учителем. За пять лет Андреас изучил латинскую грамматику и научился также читать и писать на родном немецком диалекте; он узнал четыре действия арифметики и кое-что из геометрии. Читать учился он по собранию псалмов. Но вовсе не все его соученики оказались такими способными. Многие едва выучились читать. Иных родители взяли из школы спустя год-два после начала обучения, чтобы определить им другой путь — обучение ремеслу у какого-нибудь сведущего мастера. Андреас проучился пять лет.
Когда ему минуло одиннадцать, курс обучения завершился. Когда его мать вносила в последний раз плату за обучение, к ней вышел сам настоятель, заговорил о необыкновенных способностях и одаренности ее сына, и предложил ей оставить мальчика в монастыре, он пройдет послушание, примет пострижение, и, вероятно, многого добьется на церковном поприще. Настоятель говорил, что грамотных, образованных монахов не так уж много, и жаль ему, если способности Андреаса пропадут понапрасну. Мать поклонилась и отвечала, что она подумает, достоин ли ее сын такого пути.
Пять лет она из своего скудного заработка прядильщицы, трудясь усердно и утром, и днем, и вечерами, оплачивала обучение любимого единственного сына. Ей хотелось, чтобы он стал таким же образованным, как его отец. Она понимала, что монастырь — это путь, и, может быть, один из лучших путей, но все же ей не хотелось расставаться с мальчиком, и, хотя он был еще маленьким, в глубине души она мечтала о мирском счастье для него, о свадьбе, о красивой и доброй жене, о богатом хорошем доме, где он жил бы со своей семьей тепло и радостно. Сам Андреас еще никаких своих желаний о будущих своих занятиях не объявил ей… Ах, если бы отец вспомнил о сыне, помог бы, подал бы нужный совет, направил бы на какой-то нужный путь. Денег от него ни ей, ни мальчику не нужно. Только доброта и внимание… Но отец о сыне и не вспоминал. Она никогда не говорила мальчику об отце ничего плохого. Но теперь он первым не пошел бы к отцу, как тогда, когда он был совсем маленьким; теперь в душе его проснулась горделивость подростка. Мать заметила, да и нельзя было этого не заметить, что мальчик ее, вырастая, делается ранимым, иногда он теперь отвечал дерзостями на ее обычную о нем заботливость. Должно быть, он теперь не все о себе мог сказать ей. Она понимала, что ему нужны мужские слова заботы, нужен старший друг. Но как помочь? Вспомнила она и о резчике. Тот был давно женат, имел уже детей. Прежде он так по-доброму относился к маленькому Андреасу. Но ведь это потому что Ганс был неравнодушен к ней. Но не поговорить ли с ним, не возьмет ли он Андреаса в ученики? Наверное, и мальчик согласился бы, ведь у Ганса ремесло интересное и непростое. Но нет, резчик может неправильно истолковать ее обращение к нему, а она дорожила своей славой честной женщины. Так месяц прошел после того, как Андреас окончил свое учение в монастыре. Стало чувствоваться, что и он тревожится. Уже все его приятели начали учиться каким-то ремеслам, не были уже мальчиками, но считались почти юношами. А он еще ни за что не взялся, ничему не решился обучаться. Андреас сделался резким, нервным, часто вовсе не отвечал на участливые вопросы матери; и она понимала, что он молчит, потому что не хочет быть дерзким с ней.
Лето выдалось совсем теплое. Зацвели сладким цветом липы. Но в комнате, где жили Елена и ее сын, было пасмурно, тревожно. Андреас остановился у окна и видел красную закатную полосу на небе. Солнце садилось чисто, ярко. И эти небесные чистота и яркость еще усиливали плохое настроение мальчика; так чисто, ясно и красиво было перед его глазами на небе, и так тяжело и тоскливо у него на душе. Он услышал, как вошла мать. Прежде он, зная, что она по пути из мастерской непременно завернет на рынок, уже пустеющий к вечеру, и купит что-нибудь вкусное для него, спешил, когда она входила, помочь ей, брал у нее корзину. Но теперь он даже и не обернулся. Ему были неприятны заботы матери о нем, он считал себя недостойным таких бережных попечений.