Читать интересную книгу Адмирал Сенявин - Иван Фирсов

Но пушки не помогли.

Мощный удар по флагману турок, решительный картечный огонь в ближнем бою по кораблям — и к вечеру разбитый неприятель обратился в бегство. На фалах «Святого Павла» затрепетали на ветру флаги знаменитого ушаковского сигнала: «Гнать неприятеля!»

Наступившая ночь помешала преследованию. С рассветом атака на турецкие корабли возобновилась. Вскоре захватили линейный корабль «Мелек-Бахри», подожгли младшего флагмана «Капитанию». Там оказались неожиданно пленные русские матросы, прикованные цепями к орудиям. Им помогли отклепать оковы, спасли раненого адмирала Саид-бея и только успели доставить его на русский корабль, как «Капитания» взлетела на воздух…

Потемневшее то ли от пороховой копоти, то ли от бессонницы лицо Ушакова засветилось улыбкой. Хриплым голосом он подозвал флаг-офицера Денисова:

— Пишите в шканечный журнал: флот наш гнал неприятеля под всеми парусами и бил его беспрестанно. Во время сего сражения более всех разбиты неприятельский авангард и кордебаталия.

Турецкому флагману стало ясно, что малейшее промедление окончится для него катастрофой. Распустив паруса, турки бросились наутек.

В полдень фрегаты и «Навархия» вышли из Лимана и направились на помощь Ушакову.

Эскадра де Рибаса подошла к месту сражения после полудня. Турецкие корабли один за другим исчезали в далеком мареве. Корабли, участвовавшие в сражении, приводили себя в порядок. На «Рождестве Христове» перебило фок-мачту, на «Святом Павле» разорвало пушку, проломило верхнюю палубу, грот и фок-реи разбило. На всех кораблях повредило мачты, бушприты, реи, изорвало паруса, в корпусах зияли пробоины от ядер.

В последний день августа лавирующая вдалеке, у Гаджибея, бригантина известила сигналом о прибытии Потемкина. Ушаков послал за ним «Навархию». Навстречу ей шла бригантина с кайзер-флагом главнокомандующего флота. На рассвете в сопровождении «Навархии» она подошла к эскадре, и Ушаков сразу же направился с рапортом.

Потемкин встретил его на шканцах и при всех расцеловал. Выслушав рапорт, сказал:

— Поутру сделаю смотр эскадре. После чего соберешь командиров на «Рождестве». А сейчас вызови моего генеральс-адъютанта Львова, надобно его отправить в Петербург к государыне с реляцией о твоей виктории.

Князь не скрывал своей радости. Наконец-то и он мог оповестить Петербург о своих успехах в схватках с неприятелем на море…

Два десятилетия тому назад давний соперник Потемкина Алексей Орлов был пожалован громким титулом «Чесменский» за неведомые заслуги в морской баталии. С той поры Григорию Александровичу не давали покоя лавры на морском поприще. Теперь, кажется, сбылись желанные мечтания. Флот под его главным командованием одерживал одну победу за другой. Приспела пора посмотреть на флот и показать себя.

Поутру, на исходе восьмого часа, на грот-брам-стеньге бригантины «Благовещение» взвился кайзер-флаг главнокомандующего Черноморского флота. Начался пушечный салют, каждое судно салютовало тринадцатью пушками. На всех кораблях матросов в парадной форме поставили на реях, вантах и штагах и построили вдоль парадного правого борта. На захваченных турецких кораблях выстроили турецких матросов.

Потемкин на шлюпке обошел все корабли. Вновь гремели пушечные салюты. Как только шлюпка равнялась с кормой, матросы дружно кричали приветственное «ура-а!». Шлюпка подошла к «Рождеству Христову», и, пока собирались командиры, Ушаков в салоне флагмана потчевал Потемкина квасом. Как-то так сложилось, что при редких встречах с Ушаковым у них сохранялись весьма дружелюбные отношения. Потемкин безгранично доверял Федору Федоровичу, что случалось с ним совсем не часто. Ушаков, в свою очередь, несмотря на свой непростой характер, при общении со светлейшим не испытывал какой-либо стеснительности. И сейчас он первым начал непринужденный разговор.

— Ваша светлость изволили заметить, что ныне на судах турецких поубавилось наставников французских. Видимо, сие не без влияния перемен в правлении французских государей?[37]

Потемкин живо вскинул глаз, отодвинул глиняную кружку с квасом:

— Новации французские, братец ты мой, не токмо здесь сказываются, — улыбка сошла с его лица, — слыхивал небось про вольнодумца Александра Радищева?

Ушаков удивленно поднял брови. Слыхать-то слыхал перед уходом из Севастополя, что дворянина Радищева за возмутительное сочинительство Сенат приговорил к смертной казни. Но что было за дело, не знал.

— Ваша милость, мой долг воинский служить животом матушке-государыне и Отечеству. Все враги ее есть и мои враги. Об оном деле толком не ведаю.

— Ну так слушай, — Потемкин понизил голос. — Сей дворянский отпрыск книжицу посмел сочинить, в коей хулу на матушку-государыню возводит, к возмущению холопов противу своих господинов взымает. — Он помолчал и закончил: — Потому мысли крамольные воинский дух ослабляют, искоренять их надобно железом каленым. Да ты и сам ведаешь не хуже меня…

Его прервал флаг-офицер, который доложил, что командиры собрались в кают-компании.

Впервые Потемкин общался с флотскими командирами. Повод к этому был исключительный, и он его использовал, хотя и был немногословен.

— Знаменитая победа, одержанная над флотом турецким, который совершенно разбит и рассыпан, служит к особливой чести и славе флота Черноморского, — торжественно проговорил он. — С ним поздравляю вас, господа офицеры, и прошу передать мое благодарение прочим офицерам и служителям вашим. Да впишется сие достопамятное происшествие в журналы черноморского правления ко всегдашнему воспоминанию храбрых флота Черноморского подвигов.

После торжественного обеда Потемкин, при соблюдении всех почестей, которые ему очень понравились, отправился на бригантину.

— Поспешай, Федор Федорович, с ремонтом кораблей. Надобно нам, подобно здешней виктории, кампанию под Измаилом заканчивать.

Опять на реях и вантах поставили матросов, гремели пушечные салюты. Князю явно пришелся по вкусу флотский церемониал. В войсках его так не чествовали.

Из Херсона Потемкин послал в Петербург капитана второго ранга Михаила Львова. Он вез победную реляцию императрице.

…Второй год Екатерина метала молнии в сторону Французской республики. После штурма Бастилии постепенно рассеивался созданный за долгие годы ореол «просветительницы», желающей только «блага своим подданным».

В те времена властители дум передовых людей Европы Вольтер и Дидро, Д’Аламбер и Гримм никак не могли достучаться до своих «отчих» монархов. Те не принимали их идеи. А вот русская императрица оказалась весьма способной ученицей великих просветителей. Своему страстному почитателю Вольтеру она доверительно сообщала: «Впрочем, наши налоги так необременительны, что в России нет мужика, который бы не имел курицы, когда он ее захочет, а с некоторого времени они предпочитают индеек курам». Если бы великий французский просветитель приехал все-таки в Петербург, он мог бы в любом номере «Санкт-Петербургских ведомостей» прочитать в те времена подобные объявления:

«Продается семья людей — столяр и плотник с женой и двумя дочерьми»; «Желающие купить деву семнадцати лет…»; «Продаются мужской портной, повар и женский башмачник, также хорошо выезженная верховая лошадь». Возможно, он тогда по-другому бы взглянул на «северную звезду», которую боготворил. Может быть, отсоветовала она ему приезжать в Петербург потому, что ее «свободомыслие» предназначалось для восприятия лишь за пределами России. Путь императрицы к своим «братьям» был несколько иным.

Одним из первых знаков на этой дороге по ее восшествии на престол явился указ о ссылке крестьян на каторгу без суда и следствия, следующий указ объявлял жалобу на помещиков государственным преступлением, а ее авторов — «злодеями и возмутителями», подлежащими ссылке на каторгу. Немудрено — Емельян Пугачев был для нее «бешеным псом» и «извергом естества»…

Весной девяностого года Екатерина испытала потрясение, подобное пугачевскому восстанию.

В конце июня ей принесли сочинение Александра Радищева, управляющего столичной таможней, «Путешествие из Петербурга в Москву». Месяц назад эта книга поступила для продажи в книжную лавку Зотова, и слухи о ней достигли окружения императрицы.

На следующее утро статс-секретарь Храповицкий поразился гневному лицу вышедшей из спальни Екатерины. В руках она держала книжку Радищева:

— Сие сочинение покрыто бранью, ругательством и злостным толкованием, — императрица негодовала, — уважения никакого к закону Божию и гражданскому, птенцы учат матку! — Екатерина наконец остановилась, сжала тонкие губы: — Радищев, пожалуй, бунтовщик похуже Пугачева. Вели полицмейстеру безотлагательно сию книжицу изъять полностью и изничтожить. За Радищевым пока негласный надзор учредить.