– Ну, что ты? Нет, просто…
– Что «просто»? – нетерпеливо рявкнув, подскакивает он со стула. Мы с мамой одновременно вздрагиваем и обмениваемся паникующими взглядами. Пожалуй, впервые в жизни проявляя такое единодушие.
– Прекрати орать на меня! – взяв себя в руки, надменно вскидывает мама подбородок и, помедлив, уклончиво поясняет. – Ничего непоправимого не случилось. Просто подцепила небольшую болячку, но уже завтра мы начнём решать этот вопрос.
До меня, как и до Можайского, не сразу доходит, что она имеет в виду. А потом я мысленно взвываю, словно стая оборотней в полнолуние, сложив «небольшую болячку» и «женские дела».
Вот только дурой, подцепившей ЗППП, не хватало быть. Честно говоря, я даже не уверена, что это меньшее из зол, и разразившаяся следом буря это только подтверждает.
Папа Гриша орёт так, что окна сотрясаются, а внутри все обмирает от ужаса. Достаётся нам обеим: мне за то, что дура и связалась не пойми с кем, маме – что не вдолбила в мою бестолковую голову, что нужно предохраняться.
Так стыдно мне ещё никогда не было. Мама зыркает на меня с бешеной злостью, но тем не менее, вместе со мной, молча, терпит разнос от папы Гриши.
– Значит так, – резюмирует он, исчерпав, наверное, весь запас ругательств. – Завтра полетите в Москву, там найдете какого-нибудь неразговорчивого врачишку…
– Я могу и здесь найти того, кто будет держать язык за зубами, – осторожно предлагает мама.
– Нет уж, не хватало ещё, чтобы кто-то узнал, что твоя дочь… – у меня обрывается сердце, почему-то ужасно страшно услышать от Можайского в свой адрес какое-то грязное оскорбление, но к счастью, он сдерживается. – В общем, собирайте чемоданы, завтра вечером организую вам частный самолет.
– Хорошо, – покладисто кивает мама.
– Дальше: скажи домработнице, чтобы провели генеральную уборку и все тут с хлоркой отдраили. А ты, – поворачивается он ко мне, окатив брезгливым взглядом, – не смей подходить к сестре, пока не получишь справку о том, что здорова. Поняла меня?
Я киваю на автомате, хотя хочется провалиться сквозь землю. Обидно и унизительно до слез, хоть я и понимаю, что папа Гриша по-своему прав.
– И забудь теперь о гульках, и ночёвках вне дома! Все! Закончилась лафа. Твои выходки мне осточертели! С этих пор учеба – дом, дом – учеба! И попробуй только ослушаться, я тебе такое устрою, мамкины побои лаской покажутся. Не зли меня, Тася, ты уже перешла черту! – предупреждает он и бросает напоследок маме. – Следи за своей дочерью.
Когда за ним закрывается дверь, мы с мамой облегченно выдыхаем, но встретившись взглядами, возвращаемся на исходные позиции.
– Что ж, ты слышала, – подводит она итог и спокойно требует, протягивая руку. – Телефон.
Представив, что позвонит Долгов, а мама возьмет трубку, качаю головой.
– Настя, не испытывай мое терпение. Оно и так уже ушло в минус. Эти отношения закончились здесь и сейчас! Я не позволю тебе испортить ни мой брак, ни свою жизнь.
– Я совершеннолетняя и сама решаю, как мне жить, – чеканю дрожащим голосом. Слишком тяжело дается мне это сопротивление.
– Ты ничего не будешь решать, пока не получишь образование и не будешь твердо стоять на ногах, а не сидеть на члене женатого олигарха.
– Не замечала раньше за тобой такой избирательности в том, как сытно устроить жизнь. Не ты ли учила меня, что «за своё, чего бы это ни касалось, нужно бороться, зубами вырывать, по головам идти и шеи сворачивать.». Разве это не твои слова?
Мама усмехается, подходит к брошенной у порога сумке и достав телефон, демонстративно машет им передо мной.
– Ну, давай, дочь, поборемся. Ты за свое, я – за свое, – бросает она насмешливо и начинает просматривать мой телефон.
– Просто дай мне уйти, и я больше не появлюсь в вашем доме. Будете спокойно жить дальше, – цежу, едва сдерживаясь, чтобы не броситься к ней и не вырвать из ее рук сотовый. Хоть там и нет никаких сообщений от Долгова, мне все равно не по себе.
– К этому козлу ты уйдешь только через мой труп! – отрезает мама и, набрав наверняка номер Сережи, прикладывает телефон к уху.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Я холодею.
– Не надо, – прошу ее слабым голосом, понимая всю бессмысленность дальнейшего сопротивления. Нет у меня ни сил, ни смелости, ни каких – либо шансов.
– Надо, Настя, надо, – хищно оскалившись, провозглашает мама и, забрав из шкатулки ключ от моей комнаты, направляется к двери.
– Да, маленькая… – раздается из динамика любимый голос, а следом щелчок замка, отрезающего меня от всего мира и доводящего до состояния какой-то невыносимой обреченности.
Наверное, так выглядит персональный апокалипсис каждого из нас: когда твоя привычная жизнь крошится в порошок и неумолимо, подобно песку, утекает сквозь пальцы, а ты ничего, абсолютно ничего не можешь сделать, как ни стараешься сжимать кулаки.
Никогда ещё я так остро не ощущала свою беспомощность и бессилие. Словно я никто и ничто.
Смотрю на разруху в комнате: на разбросанные повсюду вещи, перевернутые вверх дном шкафы и чувство, будто внутрь себя заглядываю.
Там точно так же. Полнейший бардак и раздрай.
Одна мысль, что мама сейчас говорит с Долговым, приводит в дрожь. А уж если представить, в каком тоне проходит разговор… Ох!
Меня передергивает, а диафрагму скручивает в пружину до тошноты.
Что теперь будет? Как Серёжа отреагирует на мамины наезды и требования? И отреагирует ли вообще? Честно говоря, я даже не знаю, что хуже. С одной стороны, до ужаса боюсь скандала и разборок, а с другой – знаю, что, если Серёжа не предпримет никаких шагов, чтобы вытащить меня отсюда, вновь почувствую себя ненужной, второстепенной.
Разумом, конечно, понимаю, что это практически невозможно. В конце концов, не приедет же он с толпой бойцов, отбивать меня у родителей. Да и смысл какой? Папа Гриша усилил охрану, повсюду камеры и сигнализация. С какой стороны не посмотри, везде тупик. Вот только, сколько не твержу себе это, а мое глупое сердце упрямо верит, что, если Долгов захочет, если я действительно для него важна, он найдет выход. Украдет, заберет, отвоюет, да черт возьми, дом этот обрушит на голову маме и отчиму, но заберет меня отсюда!
Однако, идут часы, а ничего не происходит. Стою у окна, смотрю сквозь слёзы, как охрана делает обход, и уже ничего не жду.
Впрочем, изначально глупая была затея. Это только в сказках принцы посылают к чертям свое королевство и, рискуя всем, вызволяют из темных башен своих принцесс. В жизни все с точностью да наоборот. Может, поэтому не осталось ни принцесс, ни принцев. И вроде бы это все понятно, логично и даже чем-то оправдано, но до чего же обидно.
Кто бы что ни говорил, а все мы хотим, чтобы нас любили такой любовью, которая затмевала бы все. Ради которой не страшно сигануть со второго этажа и будь что будет. И если бы Долгов дал хоть какой-то знак, что пытается, что не оставил меня одну разбираться с мамой и навалившимися проблемами, я бы ноги переломала, но сбежала к нему. А так… смотришь на пустынную дорогу за воротами и понимаешь, что нет никакого смысла. Нет ради чего.
Вздыхаю тяжело и покидаю свой многочасовой пост. Застываю посреди комнаты и не знаю, что дальше делать. Надо бы обработать лицо и спину. Края ран стянуло и невыносимо печет. Да и в комнате прибрать не мешало бы. Жизнь ведь не заканчивается. Возможно, уже завтра все решится, Сережа что-то придумает. Вероятней всего, так оно и будет, и я зря себя накручиваю, но сейчас мне ничего не хочется. А особенно, подходить к зеркалу и видеть мамину жестокость. Как-то на эмоциях, на адреналине, оно все не так остро ощущалось, теперь же невыносимо свербит внутри.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Пусть Жанна Борисовна тысячу раз права, пусть таким образом пытается уберечь меня от чего-то гораздо более страшного, однако миллионы «пусть» и самые благие намерения не оправдывают мать, готовую с остервенением затравить, а то и искалечить собственного ребенка. Если материнство допускает подобное зверство, то пусть я лучше буду сиротой.